— Вы что, не знаете?.. Мы — чернобыльцы, я не могу ждать!..
— Здесь все чернобыльцы… Проситесь у очередников…
— Ишь, грамотная нашлась! — опять набрасывается
на даму молодая женщина, — Вон, с двумя детьми, — показывает она на соседку Ирины, — припятчанка… А уже второй день здесь торчит, не может попасть на прием из-за таких умных, как ты…
Очередь загалдела.
— Ну, ты меня попомнишь, дорогуша, — зло бросает секретарю дама и грубо протискивается к выходу.
— А вы меня не пугайте!.. Пуганые, — волнуется секретарша и, обращаясь к очереди, объясняет: Она — жена одного клерка в Совмине… Еще в 86-м сделали они себе справки об эвакуации… И, представляете, уже пятый год она со своим выводком все летние месяцы проводит в лучших санаториях…
— Сволочи! — вырвалось у припятчанки с детьми, — Мы до сих пор никаких справок не имеем… А эти...
Ирина вновь забывается. И ей снова видятся ее пост-эвакуационные скитания — бесконечные лестницы, коридоры, чиновничьи кабинеты …
… Киев. Площадь Октябрьской революции. Здание ЦК профсоюзов. Просторные коридоры, блестящие лифты. Светлый, богато меблированный кабинет Шершова, бывшего некогда, еще до аварии, профоргом ЧАЭС, а ныне он не только работник профсоюзного ЦК, но и хозяин немалых послеаварийных субсидий и льгот.
— Вот твой шеф, — почти возлежа в удобном массивном кресле, показывает Шершов на Липкина, нынешнего профсоюзного лидера станции, столь же по-барски восседающего тут же за длинным и широким, полированным до блеска столом. — Пусть он решает...
— Да не могу я дать ей квартиру, — нервно отбивается Липкин, который еще в Припяти устал от бурной деятельности Ирины, что, правда, не помешало ему горячо жать ей руку перед благодарными вахтовиками, после концертов в «Сказочном». — Нет ее в списках... А я свой партбилет на стол из-за нее класть не собираюсь …
… — Еще не известно, за что он положит свой партбилет — за то, что дал бы, или за то, что не дал квартиру, — сокрушается после рассказа Ирины тот самый чиновник, который посылал ее к Шершову.
Они стоят в конце полного просителями коридора, глядя с третьего этажа на необыкновенно людную площадь им. И.Франко. У здания театра — венки, много цветов. На здании — в черной рамке большой портрет, с которого грустно смотрит на этот горький мир безвременно оставившая его актриса Наталя Ужвий. Из театра выносят гроб, и процессия отправляется в скорбный путь. Площадь, всколыхнувшись, пошла следом.
— А знаете, каков здесь утром был переполох?!. Площадь полна людей... Все здесь решили, что это чернобыльцы затеяли забастовку... Перепугались, звонят в разные инстанции... А потом узнали, что похороны Ужвий сегодня... Успокоились, — с горечью говорит этот добрый человек. — Верите, лишний раз из комнаты высунуться боишься... Больно людям в глаза смотреть!.. Ведь мы же здесь временные, на месяц присылают нас сюда с разных атомных... И ничего-то мы не можем!.. — он повернулся лицом к сидящим и стоящим в коридоре просителям. — Вот принимаем посетителей, выслушиваем и... отправляем на новый круг... Эх!.. Нет, без забастовок — такого, знаете, хорошего бабьего бунта! — ничего не добьются эти несчастные...
Но, посмотрев на Ирину и вспомнив, что она тоже из их числа, он добавляет:
— Послушаете, попробуйте-ка вы еще к одному заму пойти. Его специально прислали из Москвы. Он как раз сейчас принимает ...
И опять длинный, широкий, полированный до блеска стол в просторном, столь же богато меблированном кабинете очередного зама. Он, седой грузный человек, лениво поднял взор к входящей Ирине, когда та наконец-то дождалась своей очереди к нему. Но не успел он и рта раскрыть, как в кабинет ворвался чернявый украинец, с которым пару месяцев назад в одном автобусе ехала в Полесское Ирина. Она, кивнув ему, отошла в сторонку.
— В чем дело, молодой человек?!.. Вы разве не видите — я занят!.. Почему вы врываетесь…
— А мэни ця канцэлярщина ваша вжэ попэрэк горла
стойить, — перебивает его вошедший. — Я — молодый фахивэць, жыв у Припьяти, всэ мав, нибы мав и майбутне… Вы в мене всэ забралы, то ж давайтэ мэни папир, щоб я змиг жыти у Львови!.. Чого цэ я пойиду каличыты свое життя кудысь на Курылы?!. Йидьте сами туды!..
Зам недоуменно смотрит на разгоряченного юношу, почти ничего не понимая.
— Он требует у вас направление во Львов. Он — молодой специалист, в Припяти имел все, имел будущее... А теперь не хочет жизнь свою губить где-то на Курилах, — перевела Ирина.
— Да вы что себе позволяете?! — побагровев, начал заводиться зам.
Но парень вдруг хватает массивный министерский стул и в щепки разбивает его об угол полированного стола.
Зам ошалело уставился на разъяренного посетителя.
— Слухай мэнэ!.. Я вжэ усэ пройшов, в Афгани був...
А писля чэтвэртого реактора мени взагали нэма чого боятыся!.. Оцэ якщо нэ дасы зараз папир, другый стилэць на твойий поганий голови розибью, чуеш?..
На сей раз зам понял все. И быстро написал парню направление во Львов. Тот, взяв бумажку, сказал ему на прощание:
— Ось як з вамы треба, — и, довольный собой, вышел из кабинета.
Когда же Ирина протянула свои бумаги заму, тот, бегло глянув на них, рявкнул:
— А что вы ко мне пришли?!. Вы уже работаете в Киеве… Пусть вами Киевский горисполком и занимается! Туда идите!..
Ирина медленно идет людным Крещатиком. Между нею и окружающим миром вдруг возникло мигающее, дрожащее свечение, которое все увеличивается. Боясь столкнуться с кем-нибудь на тротуаре, она отходит в сторонку. И вдруг все зримое вокруг будто втягивается в сужающийся фокус, и мир заслоняет беспросветная пелена…
… — Свечение больше не повторялось? — сидя на краю кровати и прощупывая пульс Ирины, спрашивает ее миловидная женщина-врач, лет сорока пяти, в белоснежном халате и такой же шапочке.
В просторной, светлой и чистой палате глазного отделения областной больницы, где уже две недели лежит Ирина, — четыре кровати. На двух, что ближе к двери, тихо переговаривается две старые польки. Напротив Ирины, на кровати у окна, за которым сонно кружат осенние листья, лежит добродушная моложавая полесянка, и одним открытым карим глазом с любопытством и сочувствием смотрит на молодую соседку.
— Было еще пару раз, но не такое сильное и без потери зрения, — отвечает Ирина врачу, за спиной которой стоят еще несколько человек в таких же белоснежных халатах и медсестра, готовая записывать в свою тетрадь все, что ей велят.
— Кровь? — интересуется врач.
— Лейкоциты — 3,02, тромбоциты — 140, гемоглобин — 100, РОЭ — почти норма, — отвечает медсестра.
— Что ж, уже неплохо. Остаются те же назначения, добавьте только эсенциале в капсулах и капельно пять раз... А волосы все же тебе нужно постричь, — запускает врач руку в редеющую прическу Ирины. — Смотри, что делается... вся подушка усыпана, — стряхивая с руки волосы, добавляет она.
— Хорошо, Лариса Михайловна, вот отпустите меня еще раз к Дениске, и я постригусь по дороге...
— Ну, а как он? — спрашивает Лариса Михайловна.
