Пути-перепутья

выпрямилась и окликнула ее: «Лена!»

- Нет Лены.

- Кто здесь?

- Это я, матушка Нимпч, я, госпожа Дёрр.

- Госпожа Дёрр? Вот это хорошо. Поближе. На скамеечку.

Фрау Дёрр, не приученная повиноваться, вся передернулась, но, будучи существом добродушным, выполнила приказание и села на скамеечку.

И смотри-ка - в ту же минуту старушка заговорила:

- Я хочу желтый гроб с голубой обивкой. Но не очень много обивки.

- Ладно, госпожа Нимпч.

- И еще я хочу лежать на новом кладбище святого Иакова, за «Роллькругом», поближе к Бритцу.

- Ладно, госпожа Нимпч.

- Я деньги-то скопила, еще в ту пору, когда могла копить. Они в верхнем ящике. Там и рубашка смертная, и кофта, и пара белых чулок с вышитой меткой. А под ними деньги.

- Ладно, госпожа Нимпч. Все будет, как вы хотите. Еще что попросите?

Но старушка, должно быть, уже не расслышала вопроса фрау Дёрр, ибо, ничего не ответив, молитвенно сложила руки, возвела глаза к небу с выражением любви и набожности и сказала:

- Боже милостивый, возьми ее под свою опеку и зачти ей все, что она сделала для меня.

- А, вы про Лену,-пробормотала фрау Дёрр себе под нос.- Бог ее не оставит, госпожа Нимпч,- сказала она старушке.- Я его хорошо знаю, да и не доводилось мне покуда видеть, чтобы такие девушки, как Лена, с таким сердцем и такими руками, пропадали зазря.

Фрау Нимпч кивнула, и милый облик дочери явственно встал перед ее глазами.

Текли минуты, и когда Лена, воротясь, постучала в дверь коридора, фрау Дёрр сидела в той же позе, на скамеечке и держала руку старой своей приятельницы. Лишь заслышав стук, она встала и отперла.

Лена все еще не могла отдышаться от быстрого бега.

- Сейчас придет… идет уже. Но фрау Дёрр только ответила:

- Уж какие там доктора,- и указала на мертвую.

Глава двадцатая

Свое первое письмо Кете, согласно уговору, отправила из Кельна, а в Берлин оно пришло на другое утро. Адрес был еще написан рукой Бото, и теперь он с довольной улыбкой и в самом радужном настроении взвешивал на руках объемистый конверт. Действительно, внутри оказались три открытки, исписанные бледным карандашом с обеих сторон и очень мало разборчивые, так что Ринекер даже вышел на балкон, чтобы как-нибудь расшифровать эти каракули.

- Ну, Кете, посмотрим, посмотрим…

И он прочел:

«Бранденбург-на-Хавеле. 8 часов утра. Дорогой Бото! Поезд стоит здесь всего три минуты, но не пропадать же им даром, на худой конец продолжу, когда поедем дальше,- что-нибудь да получится. Я еду в одном купе с молодой и очаровательной супругой банкира, мадам Залингер, урожденная Залинг, из Вены. Когда я выразила свое удивление по поводу сходства имен, она, по-австрийски акая, мне объяснила: «Захотелось слегка удлинить фамилию». Она непрерывно изрекает подобные перлы и, несмотря на существование десятилетней дочери (дочь - блондинка, мать - брюнетка), тоже едет в Шлангенбад. И тоже через Кельн, чтобы, как и я, нанести кому-то попутный визит. Девочка неплохо сложена, но плохо воспитана и, прыгая с полки на полку, успела уже сломать мою парасольку, что повергло ее мать в величайшее смущение. Станция, где мы сейчас стоим, точнее - с которой трогаемся, полна военных, среди них бранденбургские кирасиры с желтым вензелем на аксельбанте, вероятно, Николаевский полк. Очень эффектно. Были там и стрелки Тридцать пятого полка, все малорослые, на мой вкус - даже слишком, хотя дядюшка Остен и любит утверждать, что лучший стрелок - это такой, которого нельзя увидеть невооруженным глазом. На этом кончаю. Девочка (увы! увы!) опять шныряет от одного окна к другому и мешает мне писать. К тому же она непрерывно жует пирожные, такие, знаешь, куски торта с вишнями и фисташками. Жевать она начала уже между Потсдамом и Вердером. А мать не умеет с ней сладить. Нет, я была бы строже».

Бото отложил в сторону первую открытку и пытался по возможности быстро пробежать глазами вторую. Вот ее содержание:

«Ганновер. 12 часов 30 минут. В Магдебурге к поезду пришел Гольц и сказал, что ты известил его письмом о моем приезде. Как мило с твоей стороны! Какой ты у меня хороший и внимательный! Гольц сейчас ведет межевые работы на Гарце, точнее - начнет с 1 июля. Поезд стоит в Ганновере пятнадцать минут, чем я и воспользовалась, чтобы осмотреть площадь, примыкающую к вокзалу: все сплошь отели и пивные бары, выстроенные уже после присоединения, один - совершенно в готическом стиле. Жители Ганновера - как рассказал мне кто-то из попутчиков - называют его «Прусский пивной храм», из чистой приверженности к Вельфской династии. Как это грустно! Но всемогущее время - оно и здесь многое сгладит. Все в руце божией. Девчонка жует без передышки, я даже начинаю тревожиться. К чему это может привести? Зато мать - само очарование и уже успела рассказать мне решительно все. Она была в Вюрцбурге у профессора Сканцони, от которого она без ума. Ее откровенность меня смущает, а порой даже тяготит. В остальном же она, повторяю еще раз, совершенно комильфотна. И, чтобы не быть голословной, -видел бы ты ее несессер. Да, Вена в таких вопросах выше нас на две головы, сразу видно страну древней культуры».

- Потрясающе,- рассмеялся Бото.- Когда Кете пускается в культурно-исторические рассуждения, она поистине неподражаема. Впрочем, бог троицу любит. Посмотрим третью.

И он взялся за третью открытку.

«Кельн. 8 часов пополудни. Комендатура. Лучше я еще здесь отнесу письмо на почту, чем ждать до Шлангенбада, где мы с фрау Залингер надеемся быть завтра в полдень. У меня все в порядке. Шроффенштейны очень приветливы, особенно он. Кстати, чтоб не забыть: за фрау Залингер приехала к вокзалу карета от Оппенгеймов. Путешествие наше, поначалу столь приятное, после Гамма стало и утомительным и неприятным. Девочка тяжело расхворалась, и все по вине матери. Мы едва миновали Гамм, как мать спросила ее: «Чего ты хочешь еще?» Девочка ответила: «Леденцов», и вот с этой минуты все стало просто ужасно… Ах, милый мой Бото, независимо от того, молоды мы или стары, наши желания постоянно требуют строгого и добросовестного контроля. Эта мысль преследует меня неотступно, и, может быть, встреча с этой милой женщиной не случайно послана мне богом. Клукхун тоже не раз высказывал эту мысль, и он был прав. Завтра напишу подробней.

Твоя Кете».

Бото снова сунул в конверт все три открытки и сказал:

- Кете верна себе! Какой дар говорить ни о чем! Я должен бы, в сущности, радоваться, что она пишет именно так, а не иначе. Но чего-то здесь недостает. Все так поверхностно, все лишь отголосок светской болтовни. Впрочем, она переменится, когда у нее появятся обязанности. Да, может быть, переменится. Я, во всяком случае, хочу надеяться.

Через день пришло короткое письмо из Шлангенбада, значительно менее подробное, чем предыдущие три открытки, и с этого времени она начала писать по два раза в неделю, рассказывала про Анну Гревениц и в самом деле приехавшую Элли Винтерфельд, но более всего про мадам Залингер и прелестную маленькую Сару. Сперва Кете повторяла уже ранее высказанные мысли, и лишь на исходе третьей недели появились новые нотки: «Сейчас мне девочка кажется куда симпатичнее, чем мать. Последняя кичится немыслимой роскошью туалетов, на мой взгляд даже неуместной, тем более что здесь нет мужчин. Кроме того, я обнаружила, что она подмазывается - подводит брови, а может, и губы - они у нее ярко-пунцовые. Девочка же очень естественна. Завидев меня, всякий раз бросается ко мне, целует мне руку и в сотый раз просит извинить ее из-за пресловутых леденцов, «это все мама виновата», в чем я не могу с ней не согласиться. И однако ж в этом ребенке заложена поистине непостижимая страсть к