лакомствам; я бы даже сказала - что-то от первородного греха (ты веришь в первородный грех? Я верю, мой дорогой), ибо она не может равнодушно видеть сладости и вечно покупает себе облатки, не берлинские, те похожи вкусом на крендельки с кремом, а карлсбадские, с сахарной пудрой. Но на сегодня довольно. Когда я снова тебя увижу, чего уже недолго ждать - потому что мне очень хотелось бы уехать вместе с Анной Гревениц, чтобы до конца быть среди своих,- мы поговорим об этом подробнее, да и о многом другом тоже. Ах, как я буду рада снова увидеть тебя и посидеть с тобой на балконе! Что ни говори, а в Берлине лучше всего, да еще когда солнце опускается за Шарлоттенбург и Груневальд, и размечтаешься, и такая найдет усталость - ах, как это прекрасно! Ты согласен? Кстати, знаешь, что фрау Залингер сказала мне третьего дня? Что у меня волосы стали еще светлей, вот что она сказала. Впрочем, сам увидишь. Как всегда,
Ринекер кивнул и рассмеялся. «Очаровательная женщина. О лечении ни звука. Бьюсь об заклад, она ездит гулять и до сих пор и десяти ванн не приняла».
После этого непродолжительного монолога он дал указания вошедшему лакею и пошел через Тиргартен и Бранденбургские ворота сперва вниз по Линденштрассе, а оттуда к казарме, где дела службы задержали его до полудня.
Когда он, вскоре после двенадцати, снова вернулся домой и, перекусив, вознамерился ненадолго предаться кейфу, вошел лакей и доложил, что «некий господин… один человек (он явно был в затруднении касательно титула) хотел бы поговорить с господином бароном».
- Какой господин?
- Гидеон Франке… Он так назвался.
- Франке? Странно. Впервые слышу. Ну, проси. Лакей ушел, а Бото продолжал размышлять: «Франке?.. Гидеон Франке… Впервые слышу. Не знаю никакого Франке».
Мгновение спустя вошел незнакомый господин и у дверей поклонился несколько принужденно. На нем был темно-коричневый, наглухо застегнутый сюртук, чересчур блестящие сапоги, блестящие же черные волосы плотно закрывали виски. Завершали туалет черные перчатки и высокий стоячий воротничок безукоризненной белизны.
Бото поспешил навстречу гостю и с присущей ему изысканной учтивостью осведомился:
- Господин Франке?
Вошедший кивнул.
- Чем могу служить? Садитесь, прошу вас. Сюда… Или, пожалуй, сюда. Мягкие стулья - не самая удобная мебель.
Франке улыбнулся в знак согласия и сел на плетеный стул, предложенный хозяином.
- Чем могу служить? - повторил Ринекер.
- У меня к вам вопрос, господин барон…
- На который я отвечу с величайшим удовольствием, если это, разумеется, в моих возможностях.
- О, вполне в ваших и только в ваших, господин барон… Я побеспокоил вас ради Лены Нимпч…
Бото вздрогнул.
- …и хотел бы предварить вас с самого начала, что причина моего визита никак не может смутить вас. Все, что я намерен сказать и - с вашего разрешения - спросить, не доставит вам, господин барон, и вашему дому никакой неприятности. Я наслышан об отъезде госпожи баронессы, вашей супруги. Я с умыслом ждал, пока вы останетесь в одиночестве или - если мне позволено будет так выразиться - соломенным вдовцом.
Чуткое ухо Бото тотчас распознало в говорившем человека широких взглядов и безупречных убеждений, несмотря на мещанское обличье. Это открытие помогло Бото избавиться от смущения, и, когда он задавал встречный вопрос, к нему уже вернулась обычная выдержка и спокойствие:
- Вы не родственник ли Лены? Извините, господин Франке, что я так запросто называю свою старую приятельницу дорогим для меня именем.
Франке поклонился и отвечал:
- Нет, господин барон. Я ей не родственник. Этого оправдания у меня нет. Но мое оправдание навряд ли хуже. Я знаю Лену более года и собираюсь жениться на пей. Она дала мне согласие, но во время нашего разговора рассказала о своей прошлой жизни, причем с такой любовью говорила о вас, что я тотчас положил непременно повидаться с вами, господин барон, и без околичностей спросить у вас, как было дело. Сама же Лена, когда я сообщил ей о своем намерении, одобрила его с очевидной радостью, однако ж не преминула заметить, что советует мне все-таки воздержаться, ибо вы будете говорить о шей лучше, чем она того заслуживает.
Бото отвел глаза, он с трудом подавлял сердечное волнение. Наконец, овладев собой, он проговорил:
- Господин Франке, вы порядочный человек и, сколько я вижу и слышу, желаете Лене счастья. Это дает вам право на самый честный, прямой ответ. Что именно я должен вам сказать, уже ясно, не ясно только, как это сказать. Пожалуй, лучше всего, я расскажу по порядку, как все началось, как шло и как окончилось.
Франке еще раз поклонился в знак того, что и он, со своей стороны, считает этот способ наилучшим.
- Итак,- начал Ринекер,- скоро минет два года, а может, уже пошел третий с тех пор, как мне, когда я объезжал на лодке трептовский Остров любви, представился случай оказать услугу двум молодым девушкам, чья лодка чуть не опрокинулась. Одна из этих девушек была Лена, и по тому, как она меня поблагодарила, я сразу увидел, что она непохожа на других. Никаких ужимок - ни тогда, ни позже, что я особо желал бы подчеркнуть.
Ибо хотя порой она бывает весела, я бы даже сказал - безудержно весела, по натуре она человек серьезный, думающий и простой.
Бото машинально отодвинул в сторону еще не убранный поднос, разгладил скатерть и продолжал:
- Я просил разрешения проводить ее домой. Она тотчас согласилась, что меня, надобно вам сказать, несколько ошеломило, ибо тогда я еще не знал ее. Однако весьма скоро я понял, в чем секрет: Лена с детства привыкла действовать по своему усмотрению, не заботясь о мнении окружающих или, во всяком случае, не опасаясь их суда.
Франке кивнул.
- Итак, мы вместе отправились в этот долгий путь. Я проводил ее до самого дома, я был восхищен всем, что увидел,- старушка Нимпч, огонь в камельке, перед которым она сидела, домик в глубине сада, уединенность, тишина. Посидев с четверть часа, я ушел и, когда мы прощались у калитки, спросил Лену, нельзя ли мне прийти еще раз, на что Лена сразу ответила: «Можно». Ни тени ложной стыдливости и, однако же, ничего неженственного. Напротив, и голос ее, и вся она показалась мне такой нежной и трогательной…
Взволнованный своим рассказом, Ринекер встал, подошел к балконной двери и распахнул обе створки, словно ему стало жарко. Потом он принялся расхаживать по комнате и так, на ходу, торопливо закончил свое повествование:
- Вот, собственно говоря, и все, что я хотел сказать. Было это на пасху, мы оба провели счастливейшее лето. Стоит ли о нем рассказывать? Думаю, нет. А потом жизнь заявила о себе, житейские требования, житейская проза. Вот что нас разлучило.
Бото снова сел, и тогда Франке, занятый упорным разглаживанием собственной шляпы, спокойно сказал:
- Да, так и она мне говорила.
- Иначе быть не могло, господин Франке. Ибо Лена - я от души рад, что могу это сказать,- Лена никогда не лжет и скорее откусит себе язык, чем покривит душой. У нее двойная гордость - во-первых, она гордится, что может жить трудом своих рук, а во-вторых, что прямо все выкладывает, без обиняков и околичностей, не преувеличивая и не преуменьшая. «Мне это ни к чему, я этого не хочу»,- сколько раз она при мне так говорила. Да, у нее есть собственная воля, пожалуй, чуть больше, чем нужно, и если бы кто вознамерился ее упрекнуть, тот мог бы сказать, что она своевольна. Но она хочет лишь того, за что, как ей
