маньяка-убийцы под личиной сумасбродного дядюшки, тем самым защищая себя от иммунной системы? Каким образом ей, этой клетке, удается проскочить на генетический светофор, надуть нашу внутреннюю полицию?
Часть ответа лежит в мастерском умении рака маскироваться. Реактивируя гены, участвующие во внутриутробном развитии, новообразования ухитряются обмануть иммунную систему, и она терпит блуждающие клетки. Специалисты по лечению рака говорят об «отмене толерантности», иммунологической неотвечаемости, имея в виду способ заставить иммунную систему перебороть такое всепрощающее семейственное отношение и распознать в опухолях угрозу.
Я лишь однажды спросила Салли о посетителях ее отца, которые приходили той весной по двое и по трое, обычно в то время, когда пивные давно уже были закрыты, и всегда через центральный сад. Она тогда покачала головой и быстро опустила глаза.
– Зачем терпеть его? – спросила я, подстрекаемая ее упрямым молчанием. – Зачем оставаться, Салли? – Пытаясь отменить толерантность, заставить девушку распознать в отце угрозу.
– Из-за мамы, – ответила она, наконец подняв на меня глаза. – Она его жалеет, считает, что он унижается, работая сторожем. – Она вжала голову в плечи при виде моего недоверия. – Все равно мама его не бросит, а я без нее не уеду. – Она еще пробормотала, что он вовсе не такой уж и плохой, только когда напивается.
Ничего этого я следователю не сказала. Не поделилась я с ним и своей теорией, согласно которой Дерек Риверс был чем-то вроде вируса, заражавшего весь наш квартал. Впрочем, и сказанного было достаточно, чтобы детектив как-то странно взглянул на меня; а когда он спросил, что ответила мне Салли, я совершила ошибку – рассказала ему все, как было. «Папа не такой уж и плохой, – повторила Салли. – А если с ним станет совсем невмоготу, я всегда могу пойти к Толсте, у него есть свободная комната».
Моя дружба с Толстей стала куда более сердечной, когда он понял, что я «не настучу попечителям» о том, что он тут живет. Его договор об аренде, как у многих других здешних обитателей, не выдержал бы тщательной проверки. Слабое законное основание для его проживания в Эдеме было связано с подружкой (к этому времени уже переехавшей), которая считалась потомком беглой рабыни из Бристоля, спасенной Магдой Айронстоун. Получив новое имя, Хоуп, бывшая рабыня стала активисткой профсоюзного движения вместе с Энни Безант,[24] а позже – одним из столпов баптистской церкви в Хэкни.
– Пела госпелы, – говорил Толстя. – Вращалась в шоу-бизнесе, как я.
Толстя, независимый музыкальный журналист, чей язык резал, как бритва, обладал особой расслабленной манерой речи, свойственной выходцам из Вест-Индии. Этим голосом он поддразнивал меня всякий раз, когда считал, что я слишком напряжена или скована правилами, – то есть почти все время. Его гласные выходили мягкими и полнозвучными, как трели саксофона, ну а согласные – как получится. Никаких тебе поджатых, вымученных, нервных дифтонгов или кокетливо-жеманных межзубных. Он разговаривал на своем джазовом жаргоне, когда отдыхал, словно спортсмен, засунувший ноги в домашние тапочки после трудной пробежки. На радио его голос – «рабочий голос», как он называл его, – звучал совершенно иначе: нарочито правильная речь, четкая, как курс валюты, так что никто и подумать бы не мог, что он тоскует по месту, где его мать каждое воскресенье готовила жаркое для тридцати человек, а отец писал демократические манифесты.
Однажды я рассказала Толсте о ночных посетителях Риверсов, на всякий случай, в надежде, что он их знает.
– Меня интересует только одно – почему они не пользуются парадной дверью Риверсов.
Он отложил статью, которую писал, и снял очки. Через его плечо я прочла неожиданную подпись: Редж Эшворт.
– Ты чего смеешься? – спросил он.
– Редж?
– Детка, не парь меня моим именем.
– Вообще-то мне смешно оттого, что ты можешь писать на одном языке, а говорить на совершенно другом. Как я.
– Как многие из нас. – Все еще думая о моих заботах, он спросил: – У Риверса, значит, гости по ночам? Не впутывайся в это, детка. Не надо тебе неприятностей с ним и его дружками. Беспонтовая шайка.
– То есть?
– Бабы, куча дури. И еще он тут завел себе друзей по интересам в Ярде.
– Скотланд-Ярде?
Толстя фыркнул:
– Эти парни не с шотландских гор, детка, разве что с наших синих-синих гор Ямайки. – Он по-прежнему растягивал свои гласные на карибский манер, развлекая меня, но лицо его было как никогда серьезно. – Детка, повторяю, не путайся под ногами у этой шушеры. – Он прошипел «шушера» почти театрально, хотя предостережение от этого не переставало быть предостережением. – Настоящие ублюдки. Копы с наркотой большие дела проворачивают.
Я искоса кинула взгляд на живую изгородь марихуаны, окружавшую аккуратную грядку овощей, – на что Толстя сделал каменное лицо.
– Да это целебные травы, по меркам Риверса и его приятелей. Чисто целебные. Так что когда твоя аптечка опустеет, – обращайся. Но держись подальше от Риверса. Запри дверь и не выходи, когда его друзья нагрянут с визитом.
– А как же Салли?
Он покачал головой:
– Салли – это гиблое дело, а ведь я ей говорил, как тебе говорю, если она попадет в беду, она всегда может прийти ко мне. Она остается из-за своей матери. А миссис Риверс уже такая забитая, что ничего не замечает. Добрая Салли принимает на себя весь удар.
– Что значит – принимает на себя удар?
Он снова покачал головой и заявил, что это не его дело, а малышка Салли сама мне все расскажет, когда придет время.
– Может, мне стоит вызвать полицию?
– Что ты им расскажешь такого, чего они не знают? Артур помнит Дерека еще ребенком, говорит, он уже тогда был настоящий подонок. И в полиции знают, что Риверс – мешок с дерьмом. Все это знают. Только вот поймать не могут.
12
Сегодня полиция прислала художника из особого подразделения, именуемого «Особое оперативное подразделение № 11 – группа конструирования фотороботов». Он протянул свою визитку, словно удостоверение, и слова, написанные сразу же под именем, показали, что Скотланд-Ярду не чужд постмодерн: «Это не удостоверение личности».
Его оперативное отделение оперировало безнадежно устаревшими технологиями. Вместо «Фото-фита», набора удобных в использовании фотографических изображений, знакомых по американским детективам, этот художник вооружился лишь блокнотом и угольным карандашом. К тому же ему совсем не удавалось передать сходство. Сначала мы пытались установить форму лица единственного человека, которого я видела ясно, потом определить, какие у него были волосы, приблизительное расположение ушей – все это я должна была выбрать из серии «стандартных» карандашных рисунков. Когда полицейский их изобразил (его набросок лишь отдаленно напоминал человека), мы перешли к деталям: глаза такой-то формы, нос такой, рот – широкий или узкий, брови – кустистые или гладкие. Они выбирались из свернутых в рулон бумажных лент, на которых были фотографии осужденных, предоставленные американским судебным бюро.
– Все дело в том, что эти люди выглядят как преступники. И если уж на то пошло, американские преступники, – сказала я после двухчасовых попыток обнаружить моего убийцу среди насильников, педофилов и торговцев наркотиками. – Тот, кого я видела, выглядел обычно.
– Обычно? Какие у него были характерные приметы? – Он снова взялся за карандаш.
– Какие могут быть характерные приметы у обычного человека? – нетерпеливо произнесла я. – Он был никто. Как я. Среднего роста, русые волосы, ничем не выделяющиеся черты лица.
