– Конечно, сэр.
От положения их имен в списке зависит, когда они станут адмиралами – год за годом они будут карабкаться вверх по мере того, как смерть или повышение устраняет старших, и, если проживут достаточно долго, станут адмиралами, с адмиральским жалованьем и привилегиями.
– Больше всего изменилась как раз верхняя половина списка, сэр, – сказал Буш. – Лейтон убит, Бол умер на Мальте, Трубридж пропал в море – в Тихом океане, сэр – и еще восьмерых не стало. Вы уже в верхней половине, сэр.
Хорнблауэр прослужил капитаном одиннадцать лет, но с каждым последующим годом он будет взбираться все медленнее, пропорционально тому, как убывает число фамилий наверху. Свой флаг он поднимет в 1825 или около того. Граф де Грасай предсказывал, что война закончится к 1814 – с наступлением мира продвижение вверх замедлится. А Буш на десять лет старше, и только начал подъем. Вероятно, адмиралом ему не стать, но Буш, надо думать, удовольствуется и капитанским званием. Явно его амбиции не распространялись на большее. Счастливец.
– Мы оба – очень счастливые люди, Буш, – сказал Хорнблауэр.
– Да, сэр, – согласился Буш и, поколебавшись, добавил: – Я буду свидетельствовать перед трибуналом, сэр, но, конечно, вы знаете, что я скажу. Меня спрашивали в Уайт-холле и сказали, что мои слова соответствуют тому, что им известно. Вам не следует бояться трибунала, сэр.
XVIII
В следующие сорок восемь часов Хорнблауэр часто напоминал себе, что не должен бояться трибунала, однако чуть-чуть трудновато было ждать бестрепетно – слышать повторяющийся пересвист дудок и топот морских пехотинцев над головой, приветствия капитанам и адмиралам, которые поднимались на борт его судить, затем мертвую тишину, наступившую, как только синклит собрался, глухой пушечный раскат, возвестивший о начале трибунала, щелчок открываемой Календером дверной задвижки – это за ним.
Хорнблауэр не мог потом вспомнить подробности – в памяти остались лишь несколько ярких впечатлений. Он легко мог вызвать перед мысленным взором блеск золотого позумента на полукружье синих мундиров за столом в большой каюте «Виктории», тревожное, честное лицо Буша, когда тот объявил, что ни один капитан не сумел бы управлять кораблем искуснее и решительнее, чем Хорнблауэр в заливе Росас. «Товарищ» Хорнблауэра – офицер, которому Адмиралтейство поручило его защищать – ловко задал вопрос, из ответа на который выяснилось, что Буш потерял ногу и был унесен вниз до капитуляции, а, следовательно, не заинтересован выгораживать капитана. Другой офицер, явно подавленный величием момента, сбивчиво и невыразительно читал нескончаемые выдержки из официальных донесений. От волнения у него что-то случилось с дикцией, и временами нельзя было разобрать ни слова. Кончилось тем, что раздосадованный председатель вырвал у него из рук документ и гнусавым тенором зачитал утверждение адмирала Мартина, что действия «Сатерленда» облегчили разгром французской эскадры, мало того, по мнению адмирала, предопределили его. Неловкость вызвало обнаружившееся вдруг расхождение между сигнальными журналами «Плутона» и «Калигулы», но ее быстро обратил в шутку кто-то из капитанов, напомнив, что сигнальным мичманам свойственно порой ошибаться.
В перерыве к Хорнблауэру подошел с расспросами элегантный штатский господин в синем с голубым костюме и с безупречным белым галстуком. Он представился Фрир, Хукхем Фрир. Хорнблауэр смутно помнил эту фамилию. Фрир был одни из авторов «Анти-галла», другом Канинга и бывшим английским послом при патриотическом правительстве Испании. Хорнблауэра слегка заинтриговало присутствие человека, посвященного в министерские тайны, но мысли его были заняты предстоящим заседанием, так что он не смог уделить Фриру должного внимания или подробно ответить на его вопросы.
Еще тягостнее было после выступления свидетелей ждать вердикта. Они сидели с Календером в соседней каюте, и вот тут-то Хорнблауэру стало по-настоящему страшно. Минуты тянулись за минутами, он сидел с каменным лицом, ожидая вызова, пока рядом решалась его судьба. Сердце колотилось, когда он входил в дверь, и он знал, что бледен. Он вскинул голову и посмотрел судьям в глаза, но сине-золотое великолепие застилал туман, и лишь одно Хорнблауэр видел отчетливо – часть стола перед председательствующим и на столе – шпагу ценою в сто гиней, дар Патриотического Фонда. Только ее Хорнблауэр и видел. Шпага, казалось, висела в воздухе – эфесом к нему. Невиновен.
– Капитан Хорнблауэр, – сказал председательствующий (гнусавый тенорок звучал ласково), – суд единогласно решил, что мужество, с коим вы повели корабль Его Величества «Сатерленд» против многократно превосходящего противника, заслуживает всяческих похвал страны в целом и собравшихся здесь в частности. Поведение ваше, равно как и офицеров, находившихся под вашим командованием, делает честь не только вам, но и всему нашему Отечеству. Посему вы с величайшим почетом оправданы.
Остальные судьи одобрительно загудели, в каюте стало шумно. Кто-то пристегивал Хорнблауэру стогинеевую шпагу, кто-то хлопал его по плечу. Хукхем Фрир был здесь и настойчиво требовал внимания.
– Поздравляю, сэр. Вы готовы ехать со мной в Лондон? Почтовая карета запряжена и ждет уже шесть часов.
Туман рассеивался медленно, перед глазами еще плыло, когда Хорнблауэр позволил увести себя на палубу и спустить в стоящий у борта катер. Кто-то кричал «ура!». Сотни голосов кричали «ура!». Команда «Виктории» облепила реи и орала до хрипоты. С других кораблей тоже вопили. Это была слава. Это был успех. Очень немногих капитанов приветствовала вот так вся эскадра.
– Я посоветовал бы вам снять шляпу, сэр, – раздался в ухе голос Фрира, – дабы показать, как вы тронуты.
Хорнблауэр снял шляпу и, немного потерянный, сидел на кормовом сиденье катера под полуденным солнцем. Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла натянутой – он был ближе к слезам. Туман опять сомкнулся вокруг, многоголосый рев казался пронзительным детским писком.
Шлюпка проскрежетала о пристань. Здесь тоже кричали «ура!». Гребцы передали Хорнблауэра наверх, его хлопали по плечам, трясли ему руку, морские пехотинцы, чертыхаясь, расчищали им с Фриром дорогу к экипажу, где встревоженные шумом лошади нервно прядали ушами. Застучали копыта, заскрипели колеса, защелкал бичом форейтор, и они вылетели на дорогу.
– Весьма удовлетворительные изъявления чувств со стороны населения и вооруженных сил Его Величества, – сказал Фрир, утирая с лица пот.
Хорнблауэр вдруг вспомнил и резко выпрямился на сиденье.
– Останови у церкви! – закричал он форейтору.
– Однако, сэр, позвольте узнать, для чего? Его Королевское Высочество[4] велел везти вас прямиком в Лондон.
– Здесь похоронена моя жена, – отрезал Хорнблауэр. Но и на кладбище его не оставили в покое – Фрир следовал по пятам, мялся с ноги на ногу, нервничал, смотрел на часы. Хорнблауэр снял шляпу и склонил голову перед резным надгробьем, но мысли разбегались. Он кое-как прочел молитву – Марии бы это понравилось, ее всегда огорчало его вольномыслие. Фрир изводился нетерпением.
– Ладно, идемте, – сказал Хорнблауэр, поворачиваясь на каблуках и направляясь к экипажу.
Они выехали из города. Приятно зеленели деревья, дальше расстилались залитые солнцем величественные меловые холмы. У Хорнблауэра к горлу подступил комок. Это Англия, за которую он сражался восемнадцать долгих лет. Вдыхая ее воздух, глядя по сторонам, он понимал: Англия того стоит.
– Ваш побег – просто подарок для Кабинета, – сказал Фрир. – Нам чертовски не хватало чего-нибудь в этом роде. Хоть Веллингтон и занял недавно Альмейду, толпа ропщет. Когда-то у нас было самое талантливое правительство, теперь самое бездарное. Ума не приложу, чего ради Кестлри с Канингом затеяли эту дуэль. Она чуть нас не погубила. Потом Гамбир с его Баскским рейдом. Потом Кохрейн заварил кашу в Палате Лордов. А вы не думаете о том, что могли бы пройти в Парламент? Ладно, об этом мы успеем поговорить на Даунинг-стрит. Пока довольно и того, что вы дали толпе повод покричать «ура!».
Мистер Фрир многое считал само собой разумеющимся – например, что Хорнблауэр всем сердцем на стороне правительства и сражался в заливе Росас или бежал из плена исключительно ради кучки дрожащих за свои кресла интриганов. Хорнблауэру стало тоскливо. Он сидел молча, вслушиваясь в перестук
