Это мой дом

– Ну, погостевал, хватит, там в фанты играют, только мне этим и заниматься.

– Э, брат, ты что же из гостей гостинцы приносишь? Так не полагается! – сказал Василий Борисович.

Коломыта очень удивился:

– Так я ж не ел, это я свое! Мне в тарелку, а я в карман.

Пока Василий Борисович объяснял Коломыте правила хорошего тона, я пошел навстречу ребятам. Я ждал их не скоро, но дома мне тоже не сиделось.

Липы вдоль шоссе стояли все в снегу, от луны на деревьях сверкали зеленоватые искры, снег скрипел под ногами.

Пройдя немного, я вдруг подумал: не на ночь же я стану ему говорить об этом? Придет веселый, а я ему такое! Да он и не уснет потом. Нет, утро вечера мудренее.

По правде сказать, я сам себе удивился. Уж если я чего не терплю, так это недомолвок. Лучше всего – напрямик и поскорее! Но я повернул обратно к дому, и моя тень побежала сбоку, как собачонка. Я не встретил ребят, не дождался их прихода, лег в постель и, странное дело, быстро уснул. Их встречала Галя, они долго еще рассказывали ей про рождение агрономовой дочки: как было весело и как хватились Коломыты – он, оказывается, ушел, не сказавшись даже хозяевам, как говорится, по-английски.

Утром я подумал, что надо бы дождаться возвращения Виктора из школы (а то собью ему настроение, он еще «плохо» схватит). Не знаю, долго ли я еще вот так играл бы с собой в прятки. Но после утренней гимнастики, которую я обычно проводил сам, я встретил его – он бежал с полотенцем через плечо, в коридоре никого больше не было.

– Зайди ко мне на минуту, – сказал я. – Умойся и зайди.

Он забежал почти тотчас же – видно, просто плеснул в лицо горсть холодной воды, и дело с концом, так ему не терпелось узнать, что я скажу. Я видел: ничего худого он не ждет, все худое для него позади. И такой жестокой показалась мне необходимость погасить это оживленное лицо.

– Вчера приходила Ольга Алексеевна, – начал я. – Она сказала…

Он вдруг побледнел.

– Что книги пропадают?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Знаю. Мы вместе проверяли. Но почему она вам… почему вы… Семен Афанасьевич! Вы на меня думаете?

– Я ничего не думаю. Ты работаешь в библиотеке, там пропадают книги. Я хочу знать, что об этом думаешь ты.

– А вы думаете – это я? Как же я докажу?

– Послушай, – сказал я, кладя руки ему на плечи, – ничего не надо доказывать. Ты только скажи…

– Нет, вы не поверите. Если бы тогда… если бы не то… не в вагоне… А сейчас разве вы поверите!

Он не смотрел на меня, с отчаянным лицом он теребил край полотенца, которое так и не успел повесить.

– Верю. Я очень рад, что это не ты.

– Это не я, Семен Афанасьевич, – точно эхо повторил он.

Но в глазах его и в голосе не было облегчения.

…Ольге Алексеевне я сказал, что виновник пока не найден, что я буду искать. Но верю: это не Якушев,

* * *

– Семен Афанасьевич! Поглядите, кого я привел.

Митя обнял за плечи совсем маленького мальчонку – лет семи, не больше. Очень смуглое, почти лиловое лицо, иссиня-черные волосы и глаза, сразу видно – цыганенок. В закоченевших руках огромная, ростом с него самого, гитара. Митя нашел его вместе с гитарой на краю села, продрогшего я усталого. Он сидел прямо в снегу и тихонько скулил. Не расспрашивая, Митя сгреб его и притащил к нам. Расспрашивать и сейчас еще рано – пускай вымоется, отогреется, поест. Лицо его стянуто морозом и зуб на зуб не попадает, но глаза теплые, ласковые и смотрят доверчиво.

Связного рассказа мы не добились и после, когда малыш, разогревшийся после бани и сытного обеда, оказался в центре внимания тут же в столовой. Но кое-что прояснилось.

Он давно так ходит – один со своей гитарой – из села в село. Как давно? Да еще с тепла, наверно, с весны, – это было очень давно! Так и ходит. Его кормят, а он за это поет. Гадать не умеет («Мужчины не гадают!» – сказал он гордо), а петь – поет. И пляшет тоже. Звать его Шурка, а фамилии нет. Если хотите, сейчас же и сыграет на гитаре, и споет.

Мы захотели. Он сел на табуретку, взял в руки гитару и, сильно и уверенно перебирая тоненькими темными пальцами струны, запел нечто такое, от чего мы пооткрывали рты, – душер-р-раздирающий романс про любовь, про коварство, про ревность:

У тебя на сердце камень,
Влюблена ты в одного,
Хочешь быть его женою,
Но тебе не суждено!

А кончил он так:

И прошло немного время —
Сбылись цыганкины слова,
Цыганка правду говорила,
Ничего не соврала.

Мальчишка пел очень серьезно, можно сказать, истово, густым голосом, неведомо откуда взявшимся. Митины глаза смеялись. Девочки были тронуты.

– Каков мой корешок? – спросил Митя, когда Шурка кончил. – Как поет! Что поет! Ну какой парень! – говорил он, тормоша мальчонку. – А читать умеешь?