на реку, на проплывающую мимо баржу, судя по запаху, перевозящую мусор.
- И что же произошло на самом деле? — Спрашивает Миа.
Я не уверен, был ли это риторический вопрос, поэтому я заставляю свой голос звучать шутливо и медленно произношу:
- Ага, именно это я до сих пор и пытаюсь выяснить.
У меня промелькнула мысль, что это, возможно, самое честное, что я сказал за всю ночь. Но то, как я это сказал, превратило все в ложь.
- Знаешь, мой менеджер предупреждал, что несчастный случай может привлечь большое внимание, но я не думала, что наши отношения могут быть проблемой. В смысле я думала в начале. Я вроде как ожидала, что кто-нибудь найдет меня — ну знаешь, призраки девушек из прошлого — но мне казалось, что я не представляю особого интереса по сравнению с твоими другими, эм, приложениями.
Она думает, что никто не приставал к ней именно потому, что она не так интересна, как Брин, о существовании которой, уверен, она знает. Если бы она только знала, как члены группы изощрялись, чтобы не называть ее имени, чтобы не коснуться раны, которая вскрылась бы от простого упоминания. Что даже сейчас есть поправки в контрактах на интервью с целым списком запрещенных вопросов, которые хоть и не называют ее конкретно, но нацелены на то, чтобы вычеркнуть ее из записи. Защитить ее. И меня.
- Наверное, средняя школа — это действительно древняя история, — добавляет она.
Древняя история? Ты действительно относишь нас к куче тупых школьных романов? И если это так, какого черта я не могу сделать то же самое?
- Ага, ну мы с тобой, мы как MTV и Lifetime (*телеканал для женщин), — говорю я как можно веселее. — Другими словами, приманка для акул.
Она вздыхает.
— Что ж, думаю, даже акулам нужна еда.
— И как это понимать?
- Ну, просто, я не очень-то хочу выносить историю своей семьи на публику, но если это та цена, чтобы ты мог заниматься любимым делом, я готова ее заплатить.
И опять туда же. Я хотел бы верить в идею, что музыка достойна всех усилий. Но я не верю. Я даже не уверен, что когда-либо верил. Это не музыка заставляет меня просыпаться каждый день и делать еще один вдох. Я отворачиваюсь от нее к темной воде под мостом.
- Что, если это не твое любимое дело? — Говорю я негромко, но мой голос заглушают ветер и машины. По крайней мере, я сказал это вслух. Для меня это уже много.
Мне нужна сигарета. Я прислоняюсь к перилам и смотрю в сторону трех мостов, расположенных в жилых кварталах. Миа встает рядом, пока я вожусь с зажигалкой.
- Тебе стоит бросить, — говорит она, нежно дотрагиваясь до моего плеча.
На секунду я думаю, что она имеет в виду группу. Будто она слышала, что я только что сказал, и говорит мне уйти из «Shooting Star», оставить вообще всю музыкальную индустрию. Я все время жду, что кто-нибудь посоветует мне бросить музыкальный бизнес, но никто этого не делает. Тогда я вспоминаю, как она сказала мне то же самое чуть раньше, когда сломала сигарету.
- Это не так просто, — говорю я.
- Чушь, — самодовольно заявляет Миа, моментально напомнив свою маму, Кэт, которая носила свою уверенность как потрепанный кожаный жакет и могла одним словом заставить менеджера группы покраснеть. — Бросать не трудно. Решить бросить — трудно. Если ты примешь такое решение, остальное будет легко.
- Правда? Так же было, когда ты бросила меня?
И вот так, даже не подумав, не проговорив это сначала в своей голове, не споря с самим собой сутками, я просто сказал это.
- Итак, — говорит она, как бы обращаясь к слушателям под мостом. — Он, наконец, сказал это.
- А не должен был? Я должен был просто забыть всю эту ночь, не обсудив то, что ты сделала?
- Нет, — говорит она мягко.
- Так, почему? Почему ты ушла? Из-за голосов?
Она качает головой.
— Дело не в голосах.
- Тогда, в чем? Что это было? — Я слышу отчаяние в собственном голосе.
- Много было причин. Например, то, что ты сам не свой рядом со мной.
- О чем ты говоришь?
- Ты перестал со мной разговаривать.
- Это смешно, Миа. Я говорил с тобой все время!
- Ты говорил со мной, но на самом деле нет. Я же видела все эти двухсторонние разговоры. То, что ты хотел сказать. И то, что в действительности произносил.
Я вспоминаю обо всех двояких разговорах, что я веду. Со всеми. Когда это началось?
- Ну, ты не такой уж простой собеседник, — возражаю я. — Что бы я ни сказал, все было неправильным.
Она смотрит на меня с печальной улыбкой.
- Знаю. Дело не только в тебе. Это ты и я. Дело в нас.
Я просто качаю головой.
— Не правда.
— Правда. Но не переживай. Все ходили на цыпочках передо мной. Но мне было больно оттого, что ты не мог быть собой в моем присутствии. В смысле, ты едва касался меня.
И как бы в подтверждение этому она кладет два пальца мне на запястье. Если бы из-под них с шипением вырвались облачка дыма, и отпечатки клеймом остались бы на моей коже, я бы ни капли не удивился. Мне пришлось одернуть руку, чтобы сохранить равновесие.
- Ты приходила в себя, — был мой жалкий ответ. — И насколько я помню, когда мы все-таки попробовали, у тебя чуть истерика не случилась.
- Один раз, — говорит она. — Один раз.
- Я просто хотел, чтобы ты была в порядке. Я просто хотел помочь тебе. Я бы сделал все, что угодно.
Она опускает голову вниз.
- Да, я знаю. Ты хотел спасти меня.
- Черт, Миа. Ты говоришь так, как будто это ужасно.
Она смотрит на меня. В ее глазах все еще читается сочувствие, но есть что-то еще: жестокость. От этого мой гнев становится страхом.
- Ты был так занят моим спасением, что оставил меня в полном одиночестве, — говорит она. — Я знаю, ты пытался помочь, но иногда мне казалось, что ты отталкиваешь меня, скрываешь что-то от меня для моего же блага и делаешь из меня еще большую жертву. Эрнесто говорит, что благие намерения людей могут привести к тому, что мы оказываемся в тесных коробках, похожих на гроб.
— Эрнесто? Что, черт возьми, он знает об этом?
Пальцем ноги Миа исследует щель между досками мостового настила.
— Вообще-то, много. Его родителей убили, когда ему было восемь. Его растили бабушка с дедушкой.
Я знаю, что должен испытывать сострадание. Но на меня нахлынула ярость.
— Это какой-то клуб? — Спрашиваю я, мой голос надламывается. — Клуб, убитых горем, в который я не могу вступить?
