спиной только охваченную пламенем стену, они сопротивлялись немцам, и есть сражения, которые человек выигрывает, даже если он их проиграл.
Эта элита существовала даже в Собиборе, где она организовала бегство, в Треблинке, где она восстала, в Освенциме, где она взорвала крематории. Восставшие в Освенциме пытались спастись бегством, но нашли смерть в боях с превосходившими их силами эсесовцев. Потом немцам удалось схватить четырех еврейских девушек-варшавянок, которые достали для восставших взрывчатку. Их пытали, потом приговорили к смерти и повесили во время публичной церемонии. Они умерли без страха. Старшей было шестнадцать лет, младшей двенадцать.
Если бы мы были способны на полную искренность, на полное смирение, мы должны были бы беспредельно восхищаться этими героями; но мы неспособны.
Нам остается только склонить головы и замолчать. И пусть скорее закончится этот возмутительный посмертный суд, который умные акробаты в разных странах чинят над теми, чья смерть ставит ум в тупик. Вы хотите понять? Нечего больше понимать. Хотите знать? Нечего больше знать. Ничего вы не поймете и не узнаете, играя словами и смертями. Напротив. Древние говорили: «Те, кто знают, не говорят; те, кто говорят, не знают».
Но вы предпочитаете говорить и судить. Вы хотите быть сильными и неуязвимыми — и за эту вашу силу, за ваше стремление сделать ее неуязвимой я вас упрекаю тоже. Урок Катастрофы — если существует такой урок — в том, что наша сила иллюзорна, что в каждом из нас живет жертва, которой страшно, холодно и голодно. И стыдно.
Талмуд учит человека никогда не судить своего друга, пока он сам не побывал на его месте.
Но для вас евреи не друзья и никогда ими не были. Они оттого и умерли, что у них не было друзей. И поэтому — научитесь молчать.
Иерусалимский нищий
Эту историю следовало бы рассказывать с самого начала. Но у начала есть собственная история, собственная тайна. Так это есть, так это всегда было, и человек ничего не может с этим поделать. Даже смерть не имеет власти над началом. Это вам говорит нищий, а уж он-то знает, что говорит.
Вы его видите? Вот он сидит на поваленном дереве, сжавшись в комок, и как будто кого-то ждет; он впивается глазами в лица прохожих, то ли чтобы спровоцировать их на что-то, то ли чтобы разоблачить. Кого же он ищет в толпе? Загнанного сообщника? Забытого противника? Да знает ли он сам? А может быть, — все-таки Катриэля? Катриэль — свежая рана, самый неотвязный из всех призраков. Но нет, он еще не покончил с этим. Не трогайте его. Терпение! Все в свое время. Живой или мертвый, Катриэль займет свое место в этом рассказе. Но не сейчас. Позднее. После того, как уйдет самый последний оккупант. Вы увидите.
А пока — подходите без опаски: этот человек не желает вам зла, и он вас не сглазит. Вас смущает его взгляд? Он в нем не властен. Его губы шевелятся? Да, он рассказывает себе всякие истории, слышанные или пережитые вчера, на прошлой неделе, в прошлом столетии: он не помнит когда. Время для него не существует.
Пора вас предупредить: если он кажется странным, то это потому, что он страдает расстройством памяти, его память всасывает образы и слова, не фильтруя. Это бывает. Он помнит события и не помнит дат. Он знает, что окончилась война, — но не знает, какая.
Он мучается и стыдится своего беспамятства, и ему нужна помощь.
Вот, он подал вам знак. Теперь вы его видите? Это он.
Это я.
Меня зовут Давид. Как моего деда. Только у деда на фотографиях белая ухоженная борода, а у меня черная и всклокоченная.
Давид. Как царя-завоевателя. Но тот Давид любил воевать и петь, а я только мечтаю. Но, как и он, я люблю облака и горы в огне, особенно в сумерках или на рассвете, когда все живые существа начинают беспокоиться, метаться, бежать друг от друга, и в конце концов одни оказываются там, где свет, а другие — там, где тьма. Час неизменен, и призыв неизменен; меняется только человек. И потому он боится: его пугает чужой, заключенный в нем самом. Меня-то этот чужой во мне лишь забавляет: я знаю, что ему мной не завладеть. Он меня не хочет. Возможно, что я для него игрушка, а не добыча. Вам нужны доказательства? Спросите у Катриэля. Потом Катриэль ушел, и это лучшее доказательство. Вы не понимаете? Подождите. Вы поймете позже. Я обещаю.
Моложе своих лет я кажусь, или старше? Моложе или старше Катриэля? Не забывайте, что внешность обманчива. Я всегда помню, что ей не стоит доверять, — но ведь только внешностью я и живу. Вот, я говорю с вами, я изучаю вас, но я ни в чем не уверен. Даже в этом мгновении, которое соединяет нас с вами. Когда меня забрасывает в будущее, сердце мое переполняет жалость. Но бывает, я заблужусь в настоящем — и тогда мне хочется только одного: выбраться поскорее оттуда. Я цепляюсь за других, чтобы исчезнуть вместе с ними. И все-таки я снова и снова поднимаюсь на поверхность, я, исключенный из времени, но не из истории.
Обычная картина: тысяча всадников с саблями наголо несутся на меня, рыча от ненависти и жажды мщения. Чтобы спастись от них, я притворяюсь мертвым.
Кто они? Крестоносцы, казаки, фанатики, жадные до крови и приключений? Живой — я их враг; мертвый — я их бог. Значит, ради спасения моей души и ради моей вечной славы они рвутся уничтожить меня? Но это им не удается. Моя память сильнее их, им пора бы знать это. Чем сильнее удары, тем упорнее она сопротивляется. Они считают ее обременительной, и в этом они правы. Они боятся ее вспышек, ее лихорадочных пароксизмов: я их понимаю. Они играют, а она диктует им правила игры. Они считают себя охотниками — они и есть охотники, но они и дичь тоже. Им этого никогда не понять.
Ну, подходите. Нищий возьмет у вас только то, что ему принадлежит. К тому же это ненастоящий нищий. Он не просит милостыни, он не выпрашивает ничего ни у людей, ни у Бога. Разве что какие-то знаки, но и их он потом возвращает. Как он живет, как ему удается выжить? Смешной вопрос. По ночам я живу с безумцами, с визионерами, с бродягами всех мастей. Днем их не увидишь — они слишком заняты. Да и слишком робки. Люди над ними смеются или жалеют их. Чуть кто почувствует желание посмеяться или заняться благотворительностью — тут же и объект готов: они. И то сказать — эта роль им подходит, они принимают ее охотно. Но только в одиночку, вместе — никогда. Видно, они слишком дорожат мнением и уважением себе подобных. Я никогда не встречал столь гордых и столь преданных друг другу людей. Все они члены тайного братства со строжайшим уставом, и все помогают друг другу и стоят друг за друга горой. Не пытайтесь их надуть: они сумеют постоять за себя. У них есть свой тайный код, непонятный для непосвященных. Они пользуются им, передавая друг другу различные сведения, например: избегать такого-то: он сегодня с утра в плохом настроении; постараться умаслить такого-то: он только что разбогател. У них глаза и уши всюду, и ничто не скроется от них. Тайны общества для них открыты, но, правду сказать, они этим никогда не злоупотребляют. Займись они шантажом или коммерцией, они могли бы разбогатеть, — но им это ни к чему. Слава? Богатство? Слишком легко их добиться. Получать даром куда труднее. Бедняки Иерусалима останутся бедняками до конца своих дней.
Хотите встретиться с ними? Хорошо. Сейчас же? Нет, еще рано, их приведет вечер. Вечером вы увидите их: они сидят полукругом, прямо на земле, недалеко от Стены, что врезается в ночь. Они прячутся под своими масками, они обсуждают только что закончившиеся военные действия. Послушать их, так честь победы принадлежит им, и только им.
Вы их услышите. Вы сможете судить о них сами. Но Катриэля вам не услышать, Катриэля вам не увидеть — к сожалению. Я буду говорить о нем, но вы с ним не познакомитесь. Он исчез в разгаре боев; несколько недель его искали по госпиталям и братским могилам, потом перестали. Когда-нибудь откроют его дело и удивятся: по-прежнему никаких следов Катриэля. И я отвечу: его след — это я.
Он был моим другом. Мы воевали вместе. Он не вернулся. Мы можем представить себе, что он присутствует среди нас. Хотя многие здесь не знали его, они все-таки будут свидетельствовать о нем.
