приключилось с другими людьми во времена давно минувшие: они все равно утверждают, что пережили все сами. Истории Ицика имеют то преимущество, что они правдоподобны, ибо помещены в недавнее прошлое.
— Ох, и здоровенный это был парень, — говорит Ицик, сплевывая себе на руки. — На бедре пулемет, как у меня. Мои товарищи были уже далеко, да и его тоже. И мне тот кусочек пустыни, между дюнами, показался куда больше всей пустыни. Стоим и как дураки смотрим друг на друга. Со злостью, с ненавистью. Палец на гашетке. У меня, уж поверьте, ноги стали ватные: бедный Ицик, не повезло тебе; последний человек, которого ты увидишь, уходя из этого идиотского мира, будет твой убийца. И тут я завопил, и мой пулемет выплюнул все, что в нем было. Получилось, что я счастливо отделался.
— Это оттого, что ты завопил, он и умер, — говорит Шломо-слепой.
— Ты что, чокнутый? Я завопил от страха, вот отчего. Я завопил, чтобы свой страх убить, вот что. Убить страх, чтобы стрелять, убивать, жить. Если б тот парень подумал не обо мне, а о моем страхе, он бы меня прикончил, а не я его. Мой страх был его союзником, его пятой колонной, как говорят образованные. Он шел впереди него, он пробивал броню и приг лашал пулю: войди! Вот почему я завопил: чтоб отвлечь его. Чтоб он думал про меня, а не про мой страх.
— Это оттого, что ты завопил, он и умер, — упрямо говорит Шломо. — Ты захватил его врасплох. Он наверное сказал себе: надо же, я и не знал, что Смерть умеет так вопить. Ты стрелял уже по трупу.
Ицику кажется, что задета его честь, и он начинает сердиться.
— Ты хочешь сказать, что я не исполнил своего долга? Что меня кто-то спас? Может быть, ты меня спас?
Яаков, вечный примиритель, пытается его успокоить:
— Да что ты от него хочешь, Ицик? Ты наш герой, ты сам знаешь. Просто Шломо хочет сказать, что во время войны людей иногда убивает храбрость, а иногда страх.
— Ну, если так, то порядок, — говорит Ицик, приходя в хорошее настроение. — Я не понимаю, конечно, что это значит, и уж подавно не понимаю, какое это имеет отношение ко мне, но я парень покладистый: извинения и комплименты я принимаю, даже если ничего не могу в них понять.
Молодой офицер, летчик, широко открывает глаза.
— Вы… вы в самом деле участвовали в войне?
— Ох, паренек! — укоризненно говорит Ицик. — Побольше уважения! Я нанюхался пороху куда раньше, чем ты, да и побольше, я думаю.
Смущенный офицер бормочет слова извинения, прочищает горло и говорит:
— Меня этот вопрос волнует. Что притягивает гром: страх или отсутствие страха? Другими словами: кого надо опасаться в бою — сорви-голову, которого ничто не пугает, или увальня, который вздрагивает от малейшего шума? Оба могут тебя погубить — один своим безрассудством, другой своей осторожностью. Потому что есть такая точка, где слабость и храбрость стоят друг друга и взаимно уничтожаются.
— А где эта точка? — спрашиваю я.
— Не могу сказать.
— А я знаю, — говорит Моше-пьяница. — В смехе.
— В молитве, — возражает Цадок.
— В дерзости, — говорит Велвел.
Летчик, сидящий рядом с Велвелом, потирает лоб и бормочет:
— Вы смеетесь надо мной.
Велвел, наш вечный клоун, толкает его локтем:
— Пари держу — нет.
Летчику не по себе, но, не желая этого показать, он принимает условия игры:
— Ладно. Допустим, вы меня не разыгрываете. Вы довольны?
— Хочешь держать пари, что…
Держать пари — это мания нашего Велвела, кривого карлика. В бомбоубежище, во время обстрела Иерусалима, он снял общее напряжение, поддразнивая школьника, побелевшего от ужаса: «Давай держать пари, что ты не захочешь держать со мной пари».
— В отличие от всех вас, почтенные сотоварищи, я признаюсь, что ноги моей не было на фронте, — заявляет Велвел. — Не по моей вине. У меня слишком чувствительные уши: они не переносят шума. Но это ничуть не мешает мне дрейфить даже на расстоянии. Вы хотите знать, как я справляюсь со страхом? Да очень просто. Я себя вызываю: хочешь пари, что ты трусишь? И в результате я непременно выигрываю.
Летчик вежливо смеется. Он уже не знает, что думать, у него сердитый, раздраженный вид. Но когда он пытается встать, Ицик удерживает его своей тяжелой рукой.
— Паренек, смотри у меня! Не будь невежлив со следующими ораторами!
До чего же он смешной, этот Ицик, когда он напускает на себя важный вид! Конечно, наши товарищи не мастера говорить, но зачем же преувеличивать их недостатки и обзывать их ораторами? Ведь и молчание их достаточно красноречиво. Они склонны к фантазиям, участливы и капризны. Они просят слова, получают его и тут же передают товарищам. Послушайте Эзру бен Аврахама и скажите, оратор ли он. Разве он берется рассуждать о философии или о политике? Нет. Разве он хочет что-нибудь доказать, кого-нибудь убедить, кому-нибудь понравиться? Да нет же. Он только рассказывает о своей нечаянной встрече с султаном, могущественным и грозным султаном, который забрал себе в голову обратить его, Эзру, в мусульманство.
— Это было ужасно, братцы, повторяю: у-жас-но! Что только он мне ни предлагал! Дочку в жены и полцарства в качестве свадебного подарка. Я отвечал, что дочка его слишком прекрасна, а царство слишком велико для такого старого еврея, как я. К несчастью, я имел дело с упрямым султаном: ему своя прихоть была дороже подданных. Я сказал, что такой набожный еврей, как я, никак не сможет быть хорошим мусульманином, и к тому же я уже женат. Ничто не помогало. Наконец, когда крыть уже было нечем, я сказал, что его дочка заслужила в мужья отважного воина, героя, а не такого несчастного запуганного старика, как я. «Лжешь! — вскричал он. — Ты нарочно выдумываешь себе недостатки, чтобы отвергнуть мое предложение». — «Клянусь, я не лгу!» Короче говоря, он приказал меня казнить. Тогда я стал плакать, и — хотите верьте, хотите нет — слезы меня спасли. Султан увидел в них доказательство моей слабости и, следовательно, моей искренности, и помиловал меня. «Я вижу, что ты мне не солгал, ты действительно не заслуживаешь предложенной тебе чести». И выгнал меня из дворца и из города. Вот видите: иногда поплакать бывает полезно.
— Это что! — перебивает Моше. — Вот я вам расскажу! Один христианнейший король, эрудит, каких мало, пригласил нашу общину для богословского спора. Ему, бедняге, было скучно. А когда короли или народы скучают, это для евреев плохо. Нам часто случалось оказываться самым лучшим — и самым недорогим при этом — средством против скуки. Да и теперь случается. Они называют это богословскими занятиями. Ну, ладно. Нам дали месяц, чтобы подготовить своих делегатов и их речи. Месяц тревог и бессонных ночей. Первый вопрос: кого послать? Второй вопрос: какую линию поведения выработать? Поручить ли эту, столь тонкую, столь чреватую последствиями миссию самому умному или самому невежественному? О чем молиться: о победе или о поражении? Одни говорили: ученых у нас хватает, пусть исполнят свой долг: дело идет о нашей вере, ее надо защищать, чего бы это ни стоило. Другие, умеренные реалисты, возражали: честь спасти — это хорошо, но разве можно быть уверенным в том, что король не захочет отомстить за победу евреев над своими прелатами? И так как люди не могли прийти ни к какому решению, я предложил свою кандидатуру. Нужно ли вам говорить, что все так и покатились со смеху. Один раввин сказал: «Я понимаю, что у такого пьяницы, как ты, достанет храбрости, но для такого дела одного нахальства недостаточно». Я отвечал: «Это правда, наших священных текстов я не знаю, а их книг и подавно; но зато я обманщик, как никто». И я их уговорил. Мне это удалось, потому что я объяснил: если я проиграю, все свалят на мое пьянство; если выиграю, то сам король решит, что это шутка, и придется ему быть милосердным, чтобы люди над ним не смеялись. И вот в назначенный день пошел я в собор, а там и сановники в раззолоченных одеждах, и монахи с суровыми глазами, и придворные, раболепные и смешные, — короче говоря, полным-пол-но народу. Отродясь я не был так пьян — и отродясь не видел такого почета. Мне и в голову не могло прийти, что эти важные люди отложили все свои дела и пришли сюда только для того, чтобы увидеть и послушать меня. Я-то никого не слушал и ничего не слышал. То
