ухвачу с трудом какую-то запутанную фразу, то какое-то слишком уж простое обвинение: ничего я в этом не понимал. И что сказать вам, братцы? Мое спокойствие произвело на них большое впечатление. Моя уверенность поколебала уверенность моих противников. Когда пришла моя очередь излагать, я их смутил еще больше. На сердце у меня было легко, может быть, даже слишком, избыток знаний не давил на меня, я говорил совершенно свободно, не вдаваясь в их аргументы. А насчет моих собственных доводов мы уж лучше помолчим. Я говорил, что попало, но с большим апломбом, а великие мыслители из вражеского лагеря были уверены, что я цитирую Бог знает какие ученые труды. Ясное дело, они спутались, и их доказательства стали такими же невнятными, как и мои. Хоть и забавный это был диспут, его все-таки прикрыли раньше назначенного времени. А король, который в жизни своей так не смеялся, подарил мне бочку вина, но зато запретил появляться на людях. Мораль: ни одна община не могла бы существовать без пьяниц.
— Мне пора уходить, — пытается улизнуть летчик; с него пот катит градом.
— Не раньше, чем ты услышишь Залмана, — говорит Ицик.
— Однажды, — начинает Залман, — к нам в полк пришел Иехуда. В жизни не забуду его речь. Он учил нас побеждать страх, не прибегая к помощи храбрости. «3ачем натравливать два человеческих чувства друг на друга? Пусть они лучше будут союзниками».
— О да, это был замечательный солдат, — говорит какой-то почитатель.
— Иехуда? Какой Иехуда?
— Ты не знаешь? Иехуда Маккавей!
— А, ну да, ну да, — говорит летчик.
— Хочешь пари, что ты ничего не понимаешь? — предлагает Велвел.
— А Бар-Кохба, помните? — меланхолически продолжает Залман. — Когда он поднял знамя восстания против римлян, он вызвал меня в свой штаб в горах и…
— Ну, конечно, — усмехается летчик. — Бар-Кохба… Рим…
— Имей уважение, — ворчит Ицик. — Слышишь, паренек? Рядом с нами ты еще мальчик.
— Ах, уж эта мне нынешняя молодежь! — замечает Залман. — Видит только то, что ей показывают ее собственные глаза. Ты, юноша, знай, что мы тут дрались, когда тебя еще и на свете не было. Вавилоняне, греки, римляне, крестоносцы, мусульмане… Все войны, которые ты проходил в школе, — все эти войны мы прошли с оружием в руках. И если ты этого не знаешь, то напрасно теряешь время, стараясь нам подражать.
— Ну, конечно… Вавилоняне. Халдеи. Финикийцы. Давай-давай. Список длинный.
На летчика жалко смотреть. Пот с него льет в три ручья. Он начинает сомневаться, в своем ли он уме. Нервничать не стоит. Он решает: когда мимо пройдет патруль, он позовет на помощь. А до тех пор будет сидеть тихо.
Велвел ведет всю игру, и по его знаку начинается веселье. Нищие бьют в ладоши, сумасшедшие бормочут бессмысленные фразы. Патруль, идущий мимо, останавливается послушать. Летчик говорит себе: наконец-то! И молчит. Патруль идет дальше. Отчего он промолчал? Он и сам не знает. Попал в ту же сеть. Будет теперь, как и мы, ждать. А рядом Стена, таинственная, такая близкая Стена словно втягивает в себя наши скользящие тени. Велвел принимается за меня:
— А ты почему ничего не рассказываешь?
— Я больше люблю слушать.
Он не оставляет меня в покое. Рассказать о Катри-эле? Признать, что он боялся? Да они будут смеяться. Велвел крикнет: «Да ты нам надоел со своим Катри-элем! Что он такого героического сделал? Какие цепи разбил, чье могущество вызвал на поединок?». А что ответить? Поймут ли они, что как раз простота Катриэля и делала его таким удивительным?
— Я вам расскажу историю.
— А она будет про страх?
— Да, если угодно.
— Но, по крайней мере, это правдивая история?
— Конечно. Все наши истории правдивы.
— Ну, ладно. Начинай.
Я рассказываю историю трех патриархов, отцов человеческой цивилизации, о которых написано, что им поручено обходить землю от восхода до заката и от заката до восхода и сообщать наверх о вечном страдании народа, вечно избираемого для лучшего и для худшего.
И вот в один прекрасный день они предстали перед престолом небесным для доклада. Бог встретил их улыбкой:
— Что нового?
— Сегодня, Господи, у нас нет никаких замечаний, — радостно сказал Авраам.
— Не в чем Тебя упрекнуть, — задумчиво сказал Ицхак.
— Да, Ты сдержал свое слово, — тихо сказал Яа-ков, сам изумляясь безмерности того, о чем говорил.
Из ряда вон выходящее событие: опять судьба Израиля пошла согласованно с Богом Израиля.
Новость распространилась быстро. И конечно же на небе наступило большое ликование. Ангелы и серафимы превзошли самих себя, слагая славословия и песнопения; начались танцы; вселенная опьянела от радости. Воспользовавшись случаем, грешники в чистилище испросили себе сокращение сроков и амнистию. А реалист Сатана забился в угол в своей тьме, и скрежетал зубами, заткнув уши.
— А где Мессия? — спросил вдруг Господь. — Почему он не радуется вместе с нами?
Михаэль, ответственный за судьбу Израиля, пошел за Мессией и тут же вернулся, задыхаясь:
— Исчез! Его нет в его святилище!
Крик изумления и ужаса. Певцы перестали петь, мудрецы перестали размышлять. Три патриарха в страхе переглянулись. Только Бог остался спокоен.
— Неисправим, — сказал Он отеческим тоном. — Слишком нетерпелив. Но можно ли на него за это сердиться?
И тут же перебил Себя и сказал сурово:
— Немедленно приведите его ко Мне! Если понадобится, примените силу!
Так и было сделано. И при всем своем окружении Господь спросил беглеца:
— Ты откуда?
— Из Иерусалима, Господи!
— Опять пытаешься Меня поторопить! Опять стараешься ускорить ход истории?
Бледный и подавленный Мессия опустил голову и не ответил.
— Итак? — раздался громовой голос Господа. — Ты даже не оправдываешься?
— Он опять сошлется на смягчающие обстоятельства, — тихонько пошутил Сатана.
— Я боялся, — сказал Мессия. — Боялся за Твой народ. И… и я не мог иначе. Я только пошел за ними…
— За кем?
— …Я не мог оставаться позади. Когда я увидел их — толпы и толпы, все такие суровые, такие упорные, увидел, как они все спускаются на землю, чтобы помочь своим детям, которые ведь и Твои дети тоже, — я не мог не присоединиться к ним, и стал одним из них.
Воля их сильнее моей и Твоей, и любовь тоже. Чего Ты хочешь, Господи? Их было шесть миллионов.
И оттого, что голова его была опущена, он не мог увидеть, что его предки улыбались ему с гордостью, а может быть и смущением: во время жизни предыдущего поколения они попытались сделать то же, что он, но им это не удалось.
— А ты его видел? — спрашивает Шломо, мой слепой друг.
— Нет, — отвечаю я.
Мы все замолкаем. Невероятно, но даже Велвел не воспользовался молчанием, чтобы предложить пари.
— Я его видел, — говорит Цадок.
Все взгляды устремляются на него. Смущенный йеменит глубоко вздыхает и добавляет:
