'Прошу, мадам' и 'Спасибо, мадам', проводил к столику у окна. Выросший словно из-под земли официант, вполне сносно изъяснявшийся на немецком, но почему-то перемежавший свою речь шипящими словами из польского, принял заказ – судака под белым соусом и бокал вина. У стены под большой картиной, изображающей горный пейзаж, негромко играл на рояле молодой пианист во фраке, с красным шелковым бантом на белой рубашке. Знакомые мелодии, навевая воспоминания, волнами перекатывались по залу, однако насладиться музыкой мешала непрерывная болтовня сидящей за соседним столиком худощавой рыжеволосой женщины с пронзительным голосом – каждое слово было отчетливо слышно, даже когда она говорила совсем тихо. Ее визави – полный мужчина средних лет во френче, надевший на лицо маску привычной заинтересованности, – не прекращая жевать, обреченно слушал, кивая после каждой услышанной фразы.
– Хорошо, котик, – на лице женщины появилось скорбное выражение, свидетельствующее о размере приносимой ею жертвы, – значит, это платье из креп-жоржета покупать не будем. – Горестно вздохнув, на всякий случай выдержала паузу, а затем, внезапно оживившись, продолжила: – Тогда привези мне из Парижа эксцентричное что-нибудь из крепа, на чехле, синий люстрин, непременно духи 'Монбодюр' и пудру – 'Аракс'. Лучше – две коробки, – показала она пальцами. – И не забудь про платье, запомнил? На чехле! – в голосе зазвучали истеричные нотки. – Не могу я рисковать и ходить в том, в чем жены твоих подчиненных. – Мужчина напрягся. – Но ты – паинька, ты в прошлый раз все просто типаньки, – она причмокнула пухлыми губами, – как привез! Пуся, знаешь… – перехватив взгляд Ирины и быстро осмотрев ее с ног до головы, женщина, фыркнув, что-то зашептала на ухо своему спутнику, вцепившись ему в рукав френча. Слышны были отдельные слова – 'домой', 'мигрень', 'кроватка'… Через несколько минут неприятная особа, повиливая бедрами, гордо удалилась, крепко держа под руку своего покорного спутника.
Уже заканчивая ужин, Ирина обратила внимание на вошедшую в зал высокую темноволосую женщину в элегантном черном платье, с охапкой цветов в руках, которая, скользнув по ней почти равнодушным, но мгновенно оценивающим взглядом, каким умеют смотреть друг на друга красивые женщины, направилась к соседнему столику у окна.
– Зинаида Николаевна, какая честь! – официант бросился к новой посетительнице, подхватывая букеты и одновременно пытаясь отодвинуть стул. – Прошу. Вы сегодня одна? – его лицо светилось счастливой улыбкой.
– Нет, – устало-надменно ответила женщина. – Всеволод Эмильевич скоро подъедет. Несите, все как обычно. И поскорее. Я голодна! – громко распорядилась она, небрежным движением руки отпуская официанта.
Неспешно достав папироску, Ирина аккуратно вставила ее в мундштук. Услужливая рука официанта с зажженной спичкой немедленно появилась перед ее лицом.
– Кто эта дама? – негромко спросила она.
– О-о-о! Это – наша знаменитая актриса, Зинаида Райх. Жена режиссера Мейерхольда. – Наклонившись поближе, он добавил громким шепотом. – И бывшая – Сергея Есенина.
– Понятно. Идите, идите, друг мой, – отпустила его Ирина, заметив краем глаза, как дрогнуло лицо Зинаиды, услышавшей имя поэта.
Официант беззвучно исчез. Втянув папиросный дым, Ирина незаметно оглядела посетителей ресторана. Кроме нее и актрисы, в зале было еще несколько человек. Во время ужина, да и сейчас она ощущала чей-то взгляд, не таящий опасности, но чем-то беспокоящий, и, повернув голову, в дальнем углу зала почти у входа увидела своего попутчика – старичка Поля, который, всем своим видом излучая радость от встречи, приветливо помахал рукой. Ирина улыбнулась ему.
'Однако, голубушка моя, нервишки-то у тебя расшалились. Нельзя так!' – с досадой подумала она, и тут же услышала возглас Райх, оживившейся при виде вошедшего в зал мужчины.
– Сева! Ну, наконец-то!
К столику энергичной походкой подошел Мейерхольд.
'Почти не изменился за эти годы. Такой же взъерошенный, вечно спешащий и вечно опаздывающий. Разве что лицо стало худее, от чего его выдающийся нос стал еще выразительнее' – усмехнулась Ирина.
Она не спешила уходить из ресторана, стараясь как можно дольше оставаться на людях. Так ей было легче не думать о завтрашнем дне…
Мейерхольд плюхнулся на стул напротив жены и жестом подозвал официанта.
– Сиди уж, – ворчливо произнесла Зинаида, подав знак поспешившему было к их столику официанту, что подходить не нужно, – я все заказала, сейчас принесут. Я уж думала, не дождусь тебя! – в голосе прозвучал упрек.
– Да смех сплошной! – громким, хорошо поставленным голосом проговорил он. – Представь, встретил Соколова…
– Володю?
– Ну да… и он меня просто уморил. Представляешь, ставит в Берлине на немецком языке 'Идиота'… – откусив кусочек хлеба, Мейерхольд быстро прожевал его и закончил: -…Достоевского.
– Я поняла, что не Мариенгофа, – мгновенно вспыхнув, проговорила Зинаида.
– И вот – читает Володька актерам пьесу, – продолжил он, словно не заметив реакции жены, – причем, заметь, это – крупнейшие немецкие актеры…
Официант поднес к их столику глиняные горшочки с дымящимся супом.
– Прошу… Уха с расстегайчиками…
– Отлично! – Мейерхольд, потирая руки, придвинул горшочек и, наклонив голову, будто принюхиваясь, взял очередной кусок хлеба и ложку. – Так вот. Читает Володька первый акт, когда Рогозин рассказывает князю Мышкину, что валялся он пьяный ночью на улице в Пскове – и собаки его объели… – Мейерхольд с удовольствием начал есть обжигающую уху. – Только прочел – глядит, немцы все от смеха покатываются… Спрашивает, в чем дело? Отвечают – перевод, мол, плохой, публика смеяться будет. 'Чего смеяться-то?' – злится. 'А вот насчет собак очень смешно! Как собаки могли этого самого Рогозина покусать, когда они все в намордниках по улицам ходят?!'
Зинаида с недоумением посмотрела на мужа.
Ирина, торопливо поднеся мундштук к губам, с трудом сдержала улыбку.
– Нет, Зиночка, ты представь только, – Мейерхольд, оторвавшись от еды, весело продолжил рассказ, – пришлось ведь это место – вы-черк-нуть! Чтоб немцев не веселить…
Райх меланхолично отломила кусочек расстегая.
– Не знаю, Сева, что здесь смешного. Выкидывать из Достоевского куски – преступление! – произнесла она наставительным тоном. – И собаки на улицах без намордников – преступление! Собаки, Сева, всегда должны быть в намордниках. Чтоб знали свое место. – Со скорбным видом положив отломленный кусочек пирога обратно на тарелку, она неожиданно улыбнулась. – Всевочка, прекрати корчить рожи! Ты просто невыносим! – рассмеявшись произнесла Зинаида.
– Ура-а!! Мы победили!! – Мейерхольд несколько раз подскочил на стуле, размахивая, как саблей, ложкой над головой. Райх с нежностью посмотрела на мужа, как любящая мать на расшалившегося ребенка.
'Сразу видно – счастливая женщина' – отводя глаза и стряхивая пепел с папироски, подумала Ирина и, только сейчас обратив внимание на то, что не слышит музыки, повернула голову в сторону рояля, встретившись взглядом с пианистом, который задумчиво смотрел на нее, словно пытаясь заглянуть в душу. Его руки с длинными красивыми пальцами на мгновение замерли над клавишами, и, слегка откинув голову, он заиграл Шопена. Любимый ноктюрн Ники.
' Сколь удивительными свойствами наделена музыка… – думала Ирина, опустив, словно занавес, глаза и отдаваясь волшебным звукам. – Она может ласкать, мучить, погружать в воспоминания или, хотя бы на время, избавлять от них, помогает выжить и способна убивать. В каждом человеке с самого рождения живет его собственная мелодия, о которой он порой и не подозревает, и эта мелодия может быть живительной или разрушительной, как 'да' и 'нет', как черные и белые клавиши рояля. Магические знаки, разбросанные по нотным линейкам, возможно, одна из самых больших тайн, еще не разгаданных человечеством. Музыке не интересны люди. Ей интересны их души – если они способны вступить с ней в молчаливый диалог'.
