время из Киева. Да не на ловы или в полюдье, а в какую-нибудь отдаленную усадьбу. Если сердце болит не переставая, лучше побыть в покое.
Аскольд понемногу хлебал теплый пряный отвар, сидел, облокотясь о бревна срубной стены. Посреди комнатушки стоял стол, горела одинокая свеча, перед ней лежали свитки бумаги, которую Агапий покупал, несмотря на ее дороговизну, делал в ней записи.
— Прочитай, что написал.
Князю всегда нравилось слушать Агапия. Особенно о том, как их с Диром призвали в Киев. Про то, как старого Хорива и его людей порешили, велел писцу вычеркнуть. Зато с удовольствием слушал про их с Диром поход на Царьград. Правда, Агапий смешно писал, якобы только благодаря чуду с покрывалом Матери Христа были разбросаны их корабли. И еще Аскольд заставил Агапия зачеркнуть строки, где упоминалось о его крещении и наречении Николаем. А то, что о крещении Болгарской земли пишет, то это пусть. До этого Аскольду не было дела.
Сейчас Агапий послушно развернул один из шуршащих свитков, склонился близоруко.
— В год шесть тысяч триста восемьдесят седьмой от Рождества Христова, — начал он зачитывать написанное, — умер Рюрик и передал княжение Олегу — родичу своему, отдав ему на руки сына Игоря, так как тот был еще ребенком.
— Погоди, погоди, — поднял руку Аскольд. — Ты-то откуда про Игоря знаешь?
Агапий только повел плечом.
— Ты на рынке походи. Сейчас там многие о делах новгородских толкуют.
И Агапий продолжил. Читал, что в следующем году князь Дир ходил в полюдье, но привез малую дань, хотя и пленил Родима, князя племени радимичей. А в нынешнем году нашли на Киев уличи лихие, а князей в граде не оказалось. Но город поднялся против супостатов, и отбились люди. А руководил обороной княжеский молодой воевода, Резуном прозванный.
— Да ты совсем сдурел, длиннополый! — так и подскочил разъяренный князь. — О чем пишешь?! Славу мою позоришь!
Агапий смотрел недоуменно.
— Я ведь уже говорил тебе, Николай, что пишу это для других поколений, которым о делах нынешних будет любо почитать.
Но Аскольд даже задохнулся. Стал стучать кулаком по столу, ругаться, путая славянские и скандинавские слова, требовать, чтобы Агапий зачеркнул написанное. Не удержавшись, схватил пергамент, порвал, затоптал ногами. Пока не захрипел, хватаясь за грудь, и не осел на лавку. Перепуганный Агапий утешал, успокаивал, воды дал испить. У князя так изменилось лицо, что священник не на шутку испугался, что тот сейчас помрет. Докажи потом его брату бешеному, что не погубил ведовством князя чародей христианский.
— Гляди, гляди, что делаю, — торопливо говорил он, скручивая остатки дорогой бумаги и бросая в каменку. — Успокойся.
Аскольд, еще тяжело дыша, смотрел, как корчится, словно живая, бумага на горящих углях.
— Вот-вот, Агапий. Думай, что пишешь. А раз думать не в состоянии — не пиши.
Аскольд тяжело поднялся и пошел к выходу. Агапий еще какое-то время сокрушенно молчал. Потом взял оставшийся лист, не вызвавший гнева князя, и опять прочел про смерть Рюрика. Да, такое не могло рассердить Аскольда, он был доволен кончиной врага своего. Пусть и Олег с Игорем были ему не милы. А потом…
Каменка жарко гудела, распространяя тепло.
— А потом ничего, — вздохнул Агапий. — Пусть все так и думают, что ничего не было.
По утрам Аскольда будил слуга-отрок. Будил — не то слово. Просто стоял у занавешенной турьей шкурой двери, вслушивался в тишину одрины, ожидая, когда великий князь позовет. Еще вчера, после обильных возлияний, двое крепких мужиков из челяди отволокли совсем осоловевшего Аскольда в опочивальню, уложили, раздели и оставили эту гору мяса (ох и раздобрел же князь-варяг за последнее времечко!) на широком ложе. Теперь приходилось ждать оклика. Но князь все не просыпался. А ведь верный отрок и жбан пива ему приготовил, и разглаженный горячим камнем опашень вышитый на лавке разложил, штаны бархатные принес.
Наконец, когда время стало близиться к полудню, пришли на совет бояре и даже Дир стал спрашивать о брате, отрок осмелился откинуть шкуру на двери, толкнуть створку.
В полутемной одрине огонек на носике лампы-ночника еле тлел. И холодно было, печь-каменка почти выстыла.
— Пресветлый князь, — позвал отрок.
Грузное тело князя покоилось на ложе в том же положении, в каком его оставили вчера вечером. Нахмурившись, отрок нерешительно приблизился, да так и застыл, открыв рот в несостоявшемся крике.
Аскольд лежал неподвижно, но его тяжелое дыхание было отчетливо слышно. Руки князя, покоившиеся поверх меховых покрывал, слабо подергивались, а в вытаращенных глазах был такой ужас, что они казались безумными. Губы чуть шевелились, но отрок не разобрал слов. Да и не смог разобрать, потому что вдруг взвизгнул противно, как девчонка, и со всех ног кинулся прочь.
Вскоре весь терем был взбудоражен известием о том, что правитель Киева, мудрый Аскольд, захвачен Марой[142], которая не дает ему ни двинуться, ни заговорить.
Впрочем, князь еще пытался что-то сказать. Прибежавший к брату Дир, склонившись над ним, даже разобрал сквозь сдавленное скрипение тихие слова: — Ни жизнь — ни смерть…
С князем случился удар. Такое с людьми бывало, но никто не думал, что именно с Аскольдом произойдет подобное. И потому особенно опасливо смотрели на Дира. Теперь, без мудрого руководства старшего брата, что-то выкинет бешеный Дир?
Однако Дир был непривычно тих, словно испуган. Кто-то из бояр велел позвать волхвов. И вскоре уже дюжина служителей колдовала над неподвижным князем, жгла травы, вглядывалась в завитки дыма. В одрине образовался такой дым, что Аскольд даже глаза закатил, постанывать начал, будто отходя. Хвала богам, у Дира хватило ума выгнать волхвов вон, распахнуть закрытые по сырому времени ставни окон. Не зная, что предпринять, он даже послал за Агапием, к которому благоволил Аскольд. Кликнул он и Твердохлебу. Сам же заметался по покоям, нетерпеливо отмахиваясь от следовавших за ним бояр- советников, у которых накопилось немало дел, и которым теперь не к кому было обратиться, кроме как к младшему из князей.
Ближе к вечеру прибыла, наконец, Твердохлеба. Дир глянул на нее сердито. Ишь, муж едва дышит, а эта вся разряженная пришла, в парче, в венце с длинными колтами. Ее обшитый мехом плащ волочился по навощенным половицам, когда она, слушая Дира, ходила по высокой гриднице да крутила перстни на руках.
Дир же только и бубнил, что Агапий предписал князю полный покой, сытную пищу, никаких возлияний, только успокаивающие настои из трав. Говорил, что понадобится некоторое время, и Аскольд поднимется. Если, конечно, волнения не подкосят его раньше времени.
— Ясно, — наконец кивнула княгиня. — Ты, Дир, пока ступай, успокой людей. Я сама посижу с князем. Кому и ходить теперь за занедужившим Аскольдом, как не жене.
Дир только поглядел ей вслед. Но отчего-то стало немного легче. Ибо как ни был дерзок и лют Дир, но на самом деле он боялся своей беспомощности. Соображал, что без брата он, воин и завоеватель, не справится с правлением.
Аскольд сразу понял, что это пришла Твердохлеба. Узнал запахи ее притираний, шелест одежд при ходьбе.И когда она склонилась над ним, когда заблестели, свисая вдоль щек, ее длинные колты-подвески, он даже постарался улыбнуться — одной половиной лица. Другая оставалась неподвижной.
Но было нечто новое в лице милой Твердохлебы, отчего улыбка его кривая словно растаяла. Он не замечал прежде в ее глазах этой черной бездны, от которой внезапно пробрал страх. И она это увидела.
— Что, выродок? — сказала неожиданно грубо. — Пришел и твой черед отвечать за все зло? Да, воистину мельницы богов мелют медленно, но верно.
Он только заморгал. В глазах появилось беспомощное выражение. Она же, воровато оглянувшись на
