медоточивые речи неожиданно объявившегося родственника, Аскольд словно размяк, прошло даже неприятное щемящее чувство, не покидавшее его с того момента, как он увидел купца. «Но он ведь мне знаком», — вновь возникла в голове тревожная мысль. Возникла и исчезла. «Он мой родственник», — словно приказывали поверить Олафу, сыну Гутторма. Аскольд и поверил. Почти поверил. Ибо задал вопрос, волновавший его больше всего:
— Скажи мне, купец-скальд Олаф, что побудило тебя оставить Вещего Хольмградца и идти к Киеву? Разве Хельг не собрал под свой стяг самых прославленных сыновей Севера, дабы разделаться со мной?
По лицу Олафа прошла тень брезгливости, и он переглянулся со своими спутниками.
— Не назову я великим вождем ратей того, кто своих соплеменников ставит в один ряд с местным мужичьем. Ибо под рукой Хельга собрались не только клены дружин [158] с прежней родины, но и мужи из местных племен. И Хельг следил за тем, чтобы они во всем были уравнены с викингами. Мало того, что Хельг не позволил викингам взять свою дань ни со Смоленска, ни с Любеча, обещая последующую награду, но он даже при мне наказал одного свободного ярла, не приняв его сторону в споре с неким кривичей. Я правильно назвал — кривичем? Даже выставил для гордого ярла вислоногого коня с льняной уздой-петлей.
И Олаф нахмурился, а его сопровождающие сокрушенно закивали головами.
Дир оглянулся на брата.
— Что он говорит? Я не понял. — Аскольд поглаживал длинную бороду.
— Он говорит о виселице. Якобы Олег повесил какого-то ярла из-за кривича. Что ж, он так давно живет в землях словен, что с него станется.
И он повернулся к Олафу.
— Я согласен принять твои дары, Олаф, сын Гутторма. Но скажи, что ты решил, покидая Хельга Вещего: готов ли служить мне?
— Не гневайся, мудрый конунг, — склонил голову зеленоглазый скальд. — Много бы мне было славы, примкни я к тебе, но среди ярлов Хельга есть люди, с которыми я дружен. И если я ушел от Хольмградца, это еще не повод идти к тебе и скрещивать с ними оружие в зове лезвий[159]. Я просто прошу тебя, как земляка и родича, дать мне пройти водным путем в «греки», в Миклегард великий. Ибо я прежде всего купец.
— Барышник, не хуже наших киевлян, — почему-то разозлился Дир, уже мечтавший заполучить в свою дружину пришлого. — Но отчего ты так уверен, Олаф, что мы пойдем тебе навстречу? Почему должны доверять тебе, когда ты, может, просто подослан Олегом как доглядник?
Тут Олаф-скальд впервые улыбнулся. Зубы у него были на редкость хороши — крепкие, хищные. Темная татуировка изогнулась при движении щек.
— Я не первый год живу под солнцем и понимаю, что сейчас не та пора, когда можно верить любому пришлому. И когда я уходил от Хельга, то прихватил у него кое-что вам в дар, конунги. Когда вы узнаете, что… вернее, кого я похитил у Олега, вы сразу поймете, что я не враг. Слыхивали ли вы о Торире Ресанде, сыне Эгиля Вагабанда? Люди говорят, что он лютый недруг ваш. Вот мы и скрутили его, затащив на мой кнорр[160], когда вечером в сумерках отходили от пристаней Любеча.
Тут даже Аскольд приподнялся, а Дир едва не взвыл. Подскочил к купцу, схватил его за грудки.
— Где проклятый Эгильсон?! Где он?!
Охранники Олафа наскочили на молодого князя, гридни от дверей кинулись на них.
— Стоять! — неожиданно сильно гаркнул Аскольд, поднимаясь. Оступился, вновь упав в кресло.
— Если, правда то, что ты сказал, Олаф, сын Гутторма, то я не просто позволю тебе идти Днепром в «греки», но еще и богато награжу.
Олаф отцепил от себя руки Дира, тщательно поправил бороду. И, наконец, заставил себя улыбнуться.
— Я всегда умею блюсти выгоду. А что до Торира Эгильсона, то он на моем корабле.
— И ты не привел его!.. — разозлился Дир. Купец замялся.
— Видишь ли, славный даритель злата, этот Торир дважды пытался бежать, за время, что мы шли к Киеву. И очень разозлил меня. Вот я и велел привязать его на форштевне моего корабля. Оттуда он не сможет убежать, разве что речной воды напьется вдоволь.
И купец, переглянувшись со своими людьми, весело захохотал.
— Но он хоть жив? — осведомился Аскольд.
— При подходе к Киеву был жив. Правда, рук ему уже не спасти, отдавили ремни. Я даже не стал его отвязывать, опасаясь, как бы не помер по дороге.
— Не умрет, — оживился Дир. — Я слишком жажду встречи с ним, чтобы он провалился в Хель до того, как я велю сделать ему кровавого орла[161]. Правда, брате? Ух, и развлеку я киевлян этой забавой!
Дир кинулся к окну, велев седлать коня. Оглянулся на Аскольда.
— Ты сможешь поехать?
Старший князь помедлил. Он уже выезжал пару раз верхом, и это его утомляло. И сейчас он хотел, было отказаться… Но зеленые холодные глаза Олафа-купца смотрели на него, и неожиданно для себя князь согласился.
Они не брали большой свиты, взяв сопровождающими только пару гридней. Дир гарцевал на коне, порывался вырваться вперед. Медлительность Аскольда, не спеша трусившего на длинногрйвой кобыле, его раздражала.
— Я выставлю Торира перед всем градом, я буду жечь и пытать его, буду резать, — развлекал себя предвкушением предстоящей забавы Дир, чтобы не сорваться с места в карьер. — Я сделаю ему орла… Или нет, много чести. Я посажу Эгильсона на кол. Будет умирать в медленных муках. Славное дело — казнить перед битвой дружка Олега Вещего. Доброе предзнаменование.
Аскольд оглянулся на терем детинца, где на крытом гульбище стояла Твердохлеба. Она была недовольна тем, что муж поехал в Угорское, где остался кнорр купца. Смотрела вслед, и ее длинное белое покрывало плескалось на ветру.
Купец же по пути все твердил, что хочет выгодно продать оружие в Киеве и прикупить на рынках Угорского рабов. Его люди уже с утра ведут торг, готовя новый товар для рынков Византии. Ведь сильные славяне и пригожие славянки ценятся на рынках Миклегарда. Их там называют русами и хорошо платят за них.
Его болтовня раздражала Дира, он горячился. Не понимал, почему Аскольд велел ехать через ворота у Даждьбогова капища, так ведь длиннее. Но Аскольду просто хотелось оглядеть по пути город, давно это следовало сделать. И хотя мысль, что к ним попал сам Торир Эгильсон, радовала его, но вид закрытых дворов и выставленная на воротах усадеб стража наводили на невеселые думы. Только хазарские и древлянские наемники смело разгуливали по опустевшим улицам. Смело ли? Аскольд видел, что все они при оружии, глядят зло. Увы, князь Аскольд донимал, что Киев отвернулся от своих князей, считая их предателями воли свободного города. Кажется, приди сейчас Олег, объяви свою волю — и никто не выразит неудовольствия. Примут как своего.
Заныло сердце. Настолько заныло, что Аскольд даже остановил лошадь недалеко от Даждьбоговых ворот. Здесь было открытое пространство, на небольшой площади росло несколько яблонь. Под ними сидел калека Бирюн, глядел на подъезжающих князей и улыбался, невольно удивив тем Аскольда. Чтобы Бирюн так сиял при виде его?
— Чему ты радуешься, волчья сыть? — угрюмо спросил князь, подъезжая к покалеченному варягу.
— Тому, что все мы под богами ходим, Оскальд, — ответил тот, не переставая скалить остатки зубов. — На все их воля. И всему свое время.
Аскольд хотел, было проехать, но Дир обозлился вдруг на калеку. Может, просто бродивший гнев на кого-нибудь хотел излить? Вот и направил на Бирюна лошадь, выхватил плеть. Уже замахнулся, когда между ним и Бирюном неожиданно оказался опередивший его купец. И, словно не замечая, что мешает князю, стал спрашивать, что за деревья тут растут. Даже руку протянул, коснувшись первых завязей плодов.
— Это яблони, — ответил Дир раздраженно.
— Ты любишь яблони, конунг Дир? — спросил гость, оттесняя тем временем князя от калеки.
