пять окошек вырублено, небольшие, все в резных наличниках, распахнутые сейчас, по теплой поре. И каждое окошко цветным рушником убрано.
Карина замерла, когда Боян заиграл на гуслях. Видела, как слушают скоморохи. Сама заслушалась.
— Уразумели? — спросил Боян. И, повернувшись к одному из потешников, проговорил: — А ну, поддержи.
Тот достал дудочку, подхватил мелодию. Тут и другой скоморох стал наигрывать на сопилке, а бородатый лысый дед со шрамом на темени забренчал на простецкой трехструнной балалайке. Да так верно мотив уловил, что просто диво.
Карина так бы и слушала, но не дали. Бояна от нее заслонила тучная фигура Олисьи.
— Что сидишь без дела? Поела, так будь добра помочь Ивке казан помыть.
Карина подчинилась. Во дворе у колодца помогла девочке-рабыне скрести посуду песком.
— Да я сама, сама управлюсь, — робко улыбалась та. — Вы-то небось, к такой работе не приучены. Ручки вон у вас какие холеные, беленькие.
Ишь, косенькая, а приметила. Олисья же с ней словно с прислугой. И отец ничего не замечает. Хотя… Карина оглядела себя. Понева мятая, кое-где даже рваться начала, нитками обтрепалась. На рукаве рубахи грязь, зелень от травы. Да, сразу видно, что несладко ей пришлось в последнее время… Когда от перунников в лесах заречных таилась.
Ее отвлек веселый смех за спиной. Оглянувшись, увидела, как вбежали во двор двое — парень и девушка, оба ладные, пригожие. Он стройный, плечистый, с темно-русыми кудрями до плеч, в богатой красной рубахе. Она — невысокая, гладенькая, но в поясе узкая. Светлая коса сбилась на плечо, беленый летник с вышивкой яркой. Дворовой лохматый пес так и припал, пополз к ним на брюхе, ласково поскуливая. Девушка задержалась, потрепала пса по голове. Парень же взбежал на крыльцо, окликнул:
— Идем же. Идем!
Карина заметила висевшие у него через плечо гусли.
— Это кто ж такие?
Ивка заулыбалась.
— Это? Сразу видно, что ты пришлая. Это же Кудряш и Белёна, самая славная пара в Киеве. Все женихаются, гуляют, но уже третий годок парой ходят, а над текучей водой мужем и женой все не названы.
В последних словах рабыни послышалось невольное злорадство. IКогда Карина вернулась в дом, увидела, что скоморохи теперь сидят в стороне, а подле Бояна на полавке устроилась Белёна. Оглянулась на вошедшую Карину и улыбнулась так светло, что та даже растерялась. И чего это девка так приветлива с ней? Но Белёна уже отвернулась, что-то объясняла певцу. Зато стоявший возле них Кудряш даже кудри рукой со лба отвел, глядел на Карину во все глаза. Но Белёна уже нетерпеливо дергала его за рукав.
— Так я говорю, милый? Здесь ведь помедленнее надо.
Парень склонился, слушая, как наигрывает Боян, тоже стал что-то пояснять, потом подыграл на своих гуслях. Боян кивнул, уловив мелодию. Белёна же запела:
И были в ее голосе и легкость росы, и шорох трав, и птичьи трели. А голос… какой голос! Сильный и высокий, летящий. Карина невольно подалась вперед, смотрела на Белену, как та поет, чуть подняв голову, словно птичка. Ее слушали все: и притихшие скоморохи, и замершая с казаном на пороге Ивка, и глядевший исподлобья Третьяк. Даже Олисья слушала, подперев щеку ладонью. Один из скоморохов тонко звякнул колокольчиком, Боян согласно кивнул, и скоморох в конце каждой строфы повторял звон, словно падала серебряная капелька.
— Ох, и умница же ты у меня, — воскликнул Боян, когда песня окончилась, — ох и лелюшка!
Он обнял ее, приголубил, поцеловав в пробор надо лбом. Карина вздохнула. И ей бы хотелось вот так, как Белёна, сидеть рядом, улыбаться, слушать похвалы Бояна.
— Теперь мой черед! — сказал Кудряш.
Он прошелся по избе, устраивая удобнее на ремне гусли. Карина встретилась с плутовским взглядом его карих глаз, даже удивилась, когда он остановился напротив, чуть расставив длинные ноги в сафьяновых сапожках, улыбаясь белозубо. И заиграл весело:
Карина почувствовала себя смущенной. Взглянула туда, где сидела Белёна. Но непохоже было, чтобы та гневалась, — сидела, качая в такт мелодии светлой головкой. Карине даже подмигнула. «Странная она», — подумала Карина, не видя в той ни гнева, ни ревности. А может, несмотря ни на что, девушка была уверена в своем милом.
— Кто же ты такая? — спросил Кудряш, окончив петь. — Так и хочется петь, играть, глядя на красу твою дивную.
Подошел и Боян. Карина робко взглянула на него, видела невольный вопрос в его взоре, с грустью понимая, что не узнает, забыл ее родитель.
— А ведь и впрямь, когда глядишь на такую красу, гусли сами в руки просятся.
Она потупилась, слушала, как он поет. А пел он… Другая радовалась бы, а ей вдруг грустно сделалось. Боян пел про то, как луна дрожит от страха, что нашлась ей более яркая соперница, пел, как гнутся травы и склоняются цветы, когда идет по земле дева юная, краса ненаглядная. И волнуются сердца молодецкие, так как нет им покоя, а есть одна забота, чтобы стать ладом для девы-отрады со звездоподобными глазами.
— Да она плачет! — первой заметила Белёна.
Карина и сама не заметила, как расплылись вдруг во влажной пелене цветные росписи на стенах, как бликами стали лица. Ведь единственный, кого она звала своим ладой, стал для нее первым врагом, и теперь встречи с ним она страшится, как своего смертного часа.
А Белёна уже рядом подсела, утешала, гладила ласково по плечу. Карине и хорошо, и больно от ее участия сделалось. Тут и Боян склонился над ней, отвел с ее лица упавшую волну волос.
— Вот что, девица, нам о твоей кручине не ведомо, да только негоже в моем доме горевать. Иди-ка, милая, отдохни, успокойся, а там и потолкуем маленько. Если пожелаешь.
Как-то странно он глядел на нее, Карина даже смутилась. Да только и впрямь неловко было вот так, на глазах у всех, слезы лить. Поэтому, когда что-то ворчавшая Олисья сделала ей знак следовать за ней, она повиновалась.
Ключница Боянова отвела ее в прирубок[93], где сладко пахли сохнувшие по стенам травы, кинула овчины на лавку.
— Спи! — наказала.
Но Карина не могла сразу уснуть. Лежала, глядя в открытое волоковое окошко. Хотела успокоиться, но слезы сами текли из глаз, скатывались по вискам, горючие, тяжелые. И вспоминалось…
Вспоминалось, как очнулась, еще одурманенная, в древесном жилище волхва, стала вслушиваться в звучавшие снаружи голоса. Пока не разобрала слов… поняла, какую участь готовит ей сокол ее ненаглядный, варяг Торир… Участь полюбовницы Дира. Хотел хладнокровно отдать погубителю ее родни, как некогда предлагал в Копыси посаднику Судиславу. Тогда чуть не погубил ее Торир, и вот вновь лихое надумал. Но главное, как кнутом стегнула обида, что вез-то он ее с собой все время только затем, чтобы использовать… И никаких теплых чувств не испытывал. Так, пользовался, как олочайкой приблудной.
От горьких этих мыслей хотелось зарыдать в голос. Но Карина спокаивала себя. Ведь не поддалась она, смогла сбежать, а теперь под кровом батюшки родимого оказалась. Который хоть и не признал, но ведь и не обидел. Однако главное не это. Понимала ведь, что так просто с перунниками не расстанется, больно много тайн ей ведомо, чтобы тот же Торир не пожелал избавиться от строптивой рабы своей… И жизнь ее теперь не стоила и вытертой овчинки. Может, ей надо было смириться, согласиться с тем, что готовила ей доля в лице милого варяга-погубителя? Жила бы хоть… Только жить так она не стала бы. Было ли это ее прежней упрямой гордостью или жгучей обидой на равнодушную измену варяга, она не знала. Но все же, все же…
Карина вспомнила, как выбралась из жилища волхва, как, шатаясь и падая, брела, не ведая куда.
