лососи, сомы толстые, как поросята, крепкие судаки, осетры в человеческий рост. В кожевенном ряду обдало благородным запахом кож. Вокруг развешаны полости шкур, чистят, скребут, даже на зуб дают пробовать матово отливающие выделанные кожи. А в мясном, где по земле текли ручьи крови, Боян едва не наступил на пробегавшую крысу. Ругнулся беззлобно и пошел дальше.
На житном рынке пахло свежеиспеченным хлебом, кренделями. Боян остановился у одного лотка, приглядывая себе рогалик попышнее да погуще маком присыпанный. И тут увидел замеченную недавно черноволосую красавицу. Показалось ли, что следит она за ним? Боян, сделав покупку, повернулся, было к ней, улыбнулся, протягивая калач.
— Отведай, красна девица. Не побрезгуй.
Она смотрела странно. И неожиданно ее глаза слезами наполнились. Он же вдруг отметил, что одежонка-то на ней помятая, несвежая, подол поневы обтрепался. А нерях он не любил.
Невесть что отразилось на лице Бояна при этом, но девушка вдруг вспыхнула, кинулась прочь. Позвать бы, да где там! Уже увлекло незнакомку в кипучий водоворот толпы.
Там, где начинался, поднимаясь на Гору, широкий Боричев узвоз, стоял сам хозяин подъема, боярин Борич. И стоял на небольшом возвышении, где располагалась скамья под навесом. Это было место самого Бояна, некогда подаренное ему Аскольдом-князем за то, что потешил его певец на пиру. Место, говорили, самое торговое, да только Боян торгов никогда не вел. Так, порой под настроение посиживал тут под навесом, глядел на торги кипучие да тешил народ песней или сказкой диковинной. А вот Борич на место это не раз зарился, хотел выгоду из него извлечь.
Вот и сейчас, заметив в толпе Бояна, сам пошел к нему, стал полгривны за дозвол разложить здесь свой товар предлагать. Боян поглядел на него хмуро. Все в Киеве знали, что более жадного боярина, чем Борич, не сыскать. Род он вел от старых князей, терема и торговые ряды имел под рукой, корабли в плавание снаряжал, да только всегда ему было мало. Он княгине Твердохлебе братом родным приходился, она ему главный торговый путь на Гору смогла добыть, немалую плату с проезда он имел, но все равно место Бояново ему покоя не давало.
— Я бы тут меха свои разложил, Боян, — пытаясь приобнять певца, пояснял Борич. Улыбался в холеную завитую бородку, хитро подмигивал лукавым глазом. Отчего же не уступить славному боярину Боричу? Да только не по душе он был Бояну, вот и убрал его руку с плеча, пошел на Гору, слушая, как боярин кричит вслед, что-де Боян и сам торг умом не осилит, и ему расторговаться мешает.
Испортил нарочитый настроение в погожий день. Да только Боян не любил долго кручиниться. У него песня сегодня сладилась, поэтому следовало зайти на Велесово капище, отблагодарить бога за вдохновение.
Позже, уже подходя к своему двору, певец увидел группу скоморохов, они так и кинулись к нему. Все в ярких заплатах, бубенцами обвешанные, в колпаках замысловатых. Они весело приветствовали Бояпа, болтали шутки-скороговорки. Боян их знал, ходят по свету эти скоморохи-потешники, а как в Киев прибывают, всегда к нему заходят. Среди них есть и такие, кто сами могут Бояна кое-чему поучить, да и вести они новые несут. И он им улыбался, хлопал по плечам, с иными обнимался. Звал во двор. Но скоморохи вдруг замялись. Стали жаловаться: мол, выгнала их со двора злая ключница Боянова, Олисья, едва пса не напустила. Боян нахмурил соболиные брови.
— А это мы еще поглядим. Ишь, волю взяла!
Но, завидев саму домоуправительницу, шуметь не стал. Только головой покачал укоризненно. Олисья, вдова его некогда погибшего брата, заправляла хозяйством во дворе-усадебке Бояна. Сейчас она стояла на высоком крыльце, уперев руки в крутые бока. На голове убрус[90], брови нахмурены, лицо вечно недовольное, сердитое.
— И сам невесть где шлялся, да еще голытьбу с собой ведешь!
Затопала ногами в вышитых чеботах, закричала, что только-только доски в избе отскоблила, травки свежей посыпала, а они опять грязи натащат. Да и все кладовые опорожнят.
Скоморохи пришлые робели перед грозной бабой, за спину Бояна отступали. Он же поднялся на крыльцо, приобнял за плечо ругающуюся Олисью, мягко сказал ей добрые слова, сам же проталкивался к двери, сделав гостям знак идти следом. И всегда так было. Как ни злилась Олисья, как ни хотела, чтобы в доме хозяина-родича все было как у людей, да только редкий день проходил, чтоб не навел он в дом кучу народу. Ей же уступать приходилось. Ведь, как ни глянь, именно его двор на Горе, а она только при нем состоит.
Скоморохи, поняв, что гроза миновала, весело двинулись следом, приплясывали, гудели в рожки, звенели бубенцами.
В избе Боян довольно опустился на полок[91], вытянул оплетенные ремнями ноги на медвежью шкуру на полу — уже вытертую во многих местах, но все же роскошь. Довольно наблюдал за хлопотавшей у печи Олисьей. Косенькая девочка-рабыня по имени Ивка помогала ей достать рогачом внушительных размеров котелок. Скоморохи, шустрый народ, уже расселись по лавкам вдоль стола, посвистывали, напевали задорно:
Олисья лишь сердито покрикивала на мешающих ей скоморохов. А Ивке весело. Улыбается, поглядывает косеньким глазом. Дешево себе купила рабыню Олисья, неказистенькую и кривенькую на один глаз. Но девочка оказалась усердной. Да только как ни старается, ключница чуть что — и подзатыльник отпустит, а то и кулаком промеж лопаток даст. Зато Боян добр, медовых петушков на палочках покупает. И в доме всегда людно, интересно.
Ивка подняла крышку над котлом с капустными варениками. Скоморохи враз умолкли, жадно втягивая носами аромат стряпни. — Ишь, оглоеды! — ворчала Олисья. Сама села в дальнем конце стола, напротив Бояна, как хозяйка. Сдержанно ждала, пока он скажет благодарственное слово богам за пищу на столе.
На лестнице раздались тяжелые шаги, и вошел страж дома Боянова Третьяк. Был он некогда отличным воином, пока не покалечила его хазарская сабля, перерубив жилу какую-то в руке — стала она кривой, в локте почти негнущейся. В дружине ему было уже не ходить, но ничего, воин работу всегда найдет. Вот и у Бояна пристроился, охранял его дом, имущество.
Сейчас, завидев хватающих угощение скоморохов, Третьяк только усмехнулся в бороду. Сел на свое место, ел неторопливо, с достоинством. Порой ударял по пальцам не в меру жадных гостей.
— Там девица во дворе ожидает, — сказал он, неторопливо жуя. — Спросила, не это ли дом певца Бояна, и теперь стоит, робеет войти.
Боян так и кинулся к окошку. Так и есть, давешняя глянувшаяся ему красавица. И отчего-то обрадовался безмерно.
— Ивка, а ну, живо зови гостью.
Видел, как Ивка подскочила к незнакомке да в пояс поклонилась. И то верно. Пусть девица и в обносках, да было в ее осанке нечто горделивое, независимое. Такой и поклониться не грех.
Когда незнакомка вошла, даже скоморохи притихли, только кто-то присвистнул восхищенно. Она же, завидев приглашающий жест Бояна, подошла ближе, села на лавку с самого края, но глядела так, словно ей первое место должны были уступить. Ивка засуетилась, придвинула миску с варениками, даже Третьяк кувшинчик со сметаной подал. И когда она улыбнулась… Боян напряг память. Было у него волнующее чувство, что и впрямь где-то видел он девицу эту. Но как мог позабыть? Краса такая редко встречается. Какие ресницы, какая гордая белая шея, какой яркий выразительный рот! Однако с расспросами приступать не спешил. Чувствовал, что гостье негаданной следует оглядеться, обвыкнуться.
Карина и впрямь робела. Прежде думала, что, как только разыщет батюшку, так в ноги и кинется. А сейчас видела, что не признал ее родитель. Да, как и признать в ней, бродяжке замызганной, ту маленькую девочку, которую некогда качал на коленях, песни ей пел.
После трапезы Боян занял место на полавке у окна, скоморохи у его ног на шкуре медвежьей расположились. Говорили о предстоящем празднике, о новых песнях. И словно уже не потешники непоседливые были, в глаза заглядывали серьезно, каждому слову внимали.
Карина понемногу пришла в себя, огляделась. Да, богато живет певец Боян. Печь в его доме большая, беленая. Вдоль одной из стен наверх ведет лесенка с резными перилами. А сами стены ярко расписаны, все в завитках причудливых трав, цветов, птицами длиннохвостыми разрисованные. Вдоль помещения целых
