Он вдруг склонился, внимательно разглядывая расшитое золотом украшение – ладанка для святых мощей – на темной замшевой курточке мальчика. «Дэвид» – опять подумал Черный Человек, с неожиданным смятением вспоминая, как королева, рассказывая ему о своем погибшем сыне, не раз сожалела, что даже охранявшая его частица Гроба Господня не спасла его.
– Откуда у тебя эта ладанка? – неожиданно спросил Тирелл. И вдруг новый вопрос сорвался с его уст, прежде чем он успел подумать: – Дитя мое, а вы уверены, что Джон Дайтон ваш отец?
Поистине странный и оскорбительный вопрос. Тирелл сам ощутил неловкость, но что за странная реакция последовала за его словами. Мальчик был напуган, а еще более взволнован.
– Кто вы, сэр?
– Мое имя Джеймс Тирелл.
Казалось, это имя ни о чем не говорит Дэвиду. Но теперь и он внимательно вглядывался в человека, лицо которого скрывала тень капюшона.
– Вы из Пограничья? – вдруг с какой-то надеждой спросил Дэвид и тотчас отрицательно покачал головой. – Нет. Я вас не помню.
Тирелл стоял, словно оглушенный этим вопросом. Целый рой чувств поднялся в нем при одном лишь слове – Пограничье.
Откуда-то возникла маленькая перепуганная женщина. Обняла Дэвида, притянула его к себе, словно стараясь защитить.
– Кто вы, сэр? Уходите! Слышите – поворачивайте коня, или я велю спустить на вас псов.
– Погоди, ма! – остановил ее Дэвид. – Этот человек что-то знает.
– Нет, пусть он уходит. Я не отдам тебя им, Дэвид! Ты только мой.
И тем не менее эта женщина не могла быть его матерью. Маленькая, невзрачная, вся в морщинах, она, как и Джон Дайтон, не имела ничего общего с этим красивым, словно юный принц, мальчиком.
И тогда Тирелл сказал:
– Ты – Дэвид Майсгрейв.
Мальчик был потрясен.
– Я вспомнил! Я Майсгрейв! Как же долго я не мог отыскать в памяти это имя!
Женщина рыдала, мальчик был взбудоражен, пес глухо рычал, а слуги ничего не понимали.
И лишь поздней ночью, когда они сидели в старой и неуютной башне замка, Тирелл узнал, как вышло, что здесь оказался давно считавшийся погибшим сын Филипа и Анны.
Много лет назад Джон Дайтон привез в Миддлтон-Холл пребывавшего в беспамятстве, но еще живого ребенка. Он велел жене ухаживать за ним, сказав, что когда-нибудь они смогут получить за этого щенка хорошие деньги. Леди Элисон уже имела некоторое представление о делах своего супруга, но, будучи забитой и запуганной, давно привыкла во всем подчиняться его воле. И она стала ухаживать за мальчиком. Никто не думал, что он выживет. Он был в беспамятстве, голова его была повреждена, он потерял много крови. Но леди Элисон все же удалось вернуть его к жизни, и, когда это беспомощное дитя открыло глаза и взглянуло на нее, с уст его сорвалось лишь одно слово:
– Матушка!..
И сердце одинокой, не имевшей своих детей женщины растаяло от нежности. Этот мальчик принял ее за свою мать. Она не знала, кто он и откуда. Но и он этого не помнил. Он ничего не помнил из своей прошлой жизни. И она решила воспользоваться этим, сделав его своим сыном. Но едва лишь она стала называть его Джоном, мальчик улыбнулся и заявил, что зовут его Дэвид. Но это и все. Больше никаких воспоминаний.
Джона Дайтона в Миддлтон-Холле не было около двух лет. За это время Элисон Миддлтон окончательно всех уверила, что Дэвид – сын ее супруга, бастард, которому, раз у них нет собственных детей, они хотят передать имение. От Дайтона по-прежнему не было вестей, и его супруга, беря на душу грех, изо дня в день ставила свечи в часовне, моля Пречистую, чтобы он никогда не вернулся. Ибо не была уверена, что он примет Дэвида и ее решение усыновить ребенка. Она еще не забыла, как он грубо швырнул его бесчувственное тельце, когда весь в крови и грязи прискакал на несколько часов в Миддлтон. Дэвида же она боготворила. Он был такой веселый, такой сообразительный и шустрый. И он звал ее матерью! Правда, порой смотрел на нее со странным изумлением.
– Раньше вы были другой, матушка.
У несчастной Элисон сжималось сердце. Она боялась, что когда-нибудь Дэвид вспомнит, кто он и откуда. Она понимала, что с этим ребенком дело нечисто. Он был слишком хорош собой, его манеры и речь, несмотря на всю непосредственность детства, выдавали, что он не из простой семьи. Да и ладанка со святыней, что была на мальчике, указывала: это не простой ребенок. Порой он впадал в задумчивость, его вопросы были неожиданны.
– Матушка, а где моя сестра? Где моя Кэтрин?
Элисон была слишком проста, чтобы солгать. Она начинала сердиться, даже кричать на него.
– Никакой сестры у тебя нет! А если будешь выдумывать Бог весть что, я позову священника, чтобы он изгнал из тебя злых духов!
Но она ничего не могла поделать, когда Дэвид однажды с недоумением заметил, что прежде жил в другом замке, знавал других людей и другую мать… Последнее воспоминание сразило его, и он несколько дней пролежал в горячке. Элисон не отходила от него ни на шаг. Если Дэвид умрет – этот грех ляжет на нее. Но когда мальчик стал поправляться, она уже решила, что следует ему сказать. Да, раньше он жил в другом замке, и у него была другая мать. Но она умерла, и его батюшка привез его к своей второй жене.
Ребенок посмотрел на нее странным, словно обращенным внутрь взглядом.
– Та матушка была красивее.
Теперь он часто и сам рассказывал ей то, что вспоминал. Каких-то слуг, шута, хромого Освальда, огромную бомбарду, которая так громоподобно била в шотландцев, что рушились Чевиотские горы. Теперь- то Элисон знала, откуда он. Из Пограничья. А когда он упомянул Олнвик и графа Нортумберленда, Элисон вовсе перепугалась, решив, что украденный мужем ребенок чуть ли не из рода Перси. Было в прошлом этого мальчика нечто, о чем он панически боялся вспоминать. Он часто пугался по пустякам и бежал к Элисон, ища в ее объятиях спасения. И Элисон обнимала его и плакала вместе с ним, ибо сама опасалась за жизнь своего Дэвида. Она боялась, что вернется супруг и причинит мальчику вред, а ее покарает за своеволие – ведь она всем сказала, что Дэвид его сын.
Когда же пришло известие, что вскоре прибудет Дайтон, ее охватила растерянность. Она суетилась в замке, пропадала на ферме, словно пытаясь доказать ему, что сама вполне справляется с хозяйством. Дэвиду было сказано, что едет его отец.
Но Дэвид не признал в Джоне Дайтоне отца. Более того, едва Дайтон вошел в старый зал Миддлтонской башни, Дэвид, не издав ни единого звука, как подкошенный, рухнул на пол. Его обморок продолжался несколько часов, и Элисон вдруг пришла в ярость и, как кошка, набросилась на мужа. Она была в таком состоянии, что скорее убила бы его, чем позволила тронуть хоть волос на голове своего мальчика.
Дайтон так изумился, когда она объявила, что выдала Дэвида за его бастарда, что не мог несколько минут вымолвить ни слова. Но потом вдруг расхохотался. Стал расспрашивать о мальчике, а когда узнал, что тот не помнит, кто он и откуда, то, посмеиваясь, одобрил ее решение.
– Он останется бастардом до тех пор, пока я не решу продать его матери, – только и добавил он, и у Элисон похолодело сердце при мысли, что мать Дэвида жива.
Мальчик и его «отец» увиделись лишь вечером. Элисон потратила весь день после того, как мальчик пришел в себя, на то, чтобы убедить его, что Джон Дайтон и есть его подлинный отец. И хотя ребенок панически боялся «батюшки», а ночью шептал Элисон, что его отец хотел его убить, славной женщине все- таки удалось доказать мальчику, что он ошибается.
В последующие несколько лет Дайтон редко наведывался в Кливлендские холмы. Элисон рассказывала Дэвиду, что его отец занимает очень высокий пост, что он рыцарь и состоит в свите самой герцогини Глостер. Дэвид слушал ее хмуро. С одной стороны, он был обыкновенный мальчишка: любил побегать с крестьянскими детьми у пруда, любил разъезжать на пони или возиться с новорожденными ягнятами. Но порой он становился очень странным, усаживался, свесив ноги, на деревянной галерее Миддлтона и, разглядывая свою дорогую ладанку, о чем-то задумывался, да так глубоко, что приходилось едва ли не кричать, чтобы он очнулся. Элисон обычно оставляла его в покое, но порой чего-то пугалась и бранила его.
