— Могу ли я откровенно говорить с вами?
— Задайте сначала свой вопрос.
— Вы правы, вы уж сами решите, отвечать вам на него или нет.
Президент отклонился на спинку кресла, открыл ящик стола, достал оттуда пачку сигарет и прикурил одну. Затем протянул пачку своему оппоненту, но тот отказался. Видимое самодовольство, с которым президент курил, совершенно не понравилось молодому политику, но это могло быть всего лишь доказательством его собственной нервозности.
— Знаете, — начал наконец Мишо, — мы же знаем друг друга очень хорошо как политик политика. Но, несмотря на то что мы так давно работаем с вами в одной области, о личной жизни друг друга мы знаем не больше, чем из предвыборных рекламных роликов, правда? Ну, хорошо, у меня есть еще пара секретных папок про вас, которых нет, скажем, у журналистов. Думаю, у вас тоже собран кое-какой материал на меня. Короче: я не знаю о вас даже половину того, что хотел бы.
— Так каков же вопрос?
— Я спрашивал себя, и это совершенно серьезно, какие цели вы преследуете вместе со своей партией? Не поймите меня неправильно: я не имею в виду общественные кампании, о которых и так знают все. У вас есть личная позиция, и вы ратуете за патриотическое самосознание Франции, — он сделал неопределенный жест рукой, — все это очень интересно, особенно как предвыборная программа. В определенном смысле это даже выгодно для моей политики. Но меня в большей степени интересуют ваши мотивы. Что вы в действительности подразумеваете под вашей позицией и каковы ваши личные цели?
Ларош медлил с ответом. Мишо было не так-то просто раскусить. Что-что, а глупым его назвать никак нельзя. Именно поэтому он так преуспевал в делах. Неужели он действительно хочет знать то, о чем спрашивает?
— Чего вы ждете от меня? — спросил Жан-Батист. — Чтобы я раскрыл свои карты?
Президент поднял вверх обе руки.
— Ни в коем случае. Но смотрите: я знаю, к чему вы стремитесь, и я наблюдаю за вашим стремительным успехом. Как я уже сказал, я знаю вас слишком плохо, но, тем не менее, осмелюсь предположить, что вы преследуете не только политические цели. У меня такое чувство, что вами движет что-то еще, что-то, выходящее за рамки интересов вашей партии. Именно это я и хочу понять.
— Почему вы решили, что сможете понять это?
— Значит, я все-таки был прав?
— Я пока не ответил вам положительно, я просто не возразил.
— Да ладно вам, расскажите, что вами движет?
— При всем моем уважении, месье Мишо, если вы уж так настойчиво просите меня быть честным, то позвольте и мне поинтересоваться, для чего этот допрос. Вы что, хотите узнать подробности моей жизни? Следуете совету наших предков и стремитесь узнать своего врага намного лучше, чем друга? Или вы просто хотите объединиться со своим оппонентом, раз уж победить его не в силах?
— Почему вы все время так воинственно настроены? Мы же сейчас не на поле боя.
— Нет? Разве?
— Я вас умоляю, месье Ларош! — президент улыбнулся. — Там, за пределами этих стен, мы можем вести себя как настоящие бойцовые петухи, но, несмотря на это, мы же можем уважать друг друга чисто по-человечески.
— И если я назову вам свои политические мотивы, это поможет вам уважать меня больше?
— Нет, не политические, а чисто человеческие. Посмотрите на меня. Я родом из богатой семьи. Долгие годы жил за границей и знаком с культурой других народов. И каждый раз, когда мне приходилось покидать их, я всегда горько жалел об этом. Целый мир был больше и интереснее для меня, чем Франция. Уже тогда мысль об объединенной Европе стала для меня священной мечтой. Растворить границы между странами и культурами, работать сообща, учиться друг у друга. Моя политическая работа отчасти основывается на моих личных стремлениях и желаниях. Но даже если за годы моей работы Европа объединится не до конца, начатые мной процессы будут идти дальше в этом направлении. И, может быть, в этом свете многое станет более понятным. Пусть человек не согласен с моей работой в сфере политики, зато, я считаю, меня можно уважать как человека, имеющего перед глазами четкую цель и идущего более или менее успешно к своей мечте.
Жан-Батист Ларош ничего не ответил.
— Ваша партия, — продолжил Мишо, — представляет собой угрозу объединению Европы. Не могу сказать, что ваши действия являются реакционными, но такое ощущение, что вы смотрите назад. Почему?
— Это вы хорошо сказали — «смотрите назад»… — Несколько секунд Ларош глядел в потолок. — Значит, вас интересует, что мною движет…
Он внезапно подскочил и оперся обеими руками о письменный стол президента.
— Хорошо. Давайте я расскажу вам о моей Франции. И пусть при этом я буду казаться вам смотрящим назад. — Он начал ходить по комнате. — Вы, мой дорогой месье Мишо, хотите объединить Европу, хотите получить власть над ней, противопоставить себя остальному миру. «В единстве наша сила» — вот ваш девиз. Но вы не понимаете при этом, что таким образом наступаете на самую больную мозоль нашего времени. Скажите: почему снова и снова возникают стычки на Балканах, в бывшем Советском Союзе или на Ближнем Востоке? Нет, не потому, что люди хотят единства, а наоборот, потому что они боятся потерять свою национальную самостоятельность.
Президент Мишо облокотился на спинку кресла, сложил руки замком и оперся о них подбородком. Пока Ларош расхаживал по комнате и говорил, сильно жестикулируя, он внимательно слушал.
— Посмотрите на сегодняшнюю Францию: безработица, проблема мигрантов, мы отстаем в техническом развитии, на мировом рынке мы уже не имеем никакого веса. И если вдруг мы выступаем «против» чего-либо, то нас игнорируют. С политической точки зрения даже Швейцария и та вызывает большее уважение.
Президент хотел было что-то возразить, но Ларош поднял руку:
— Знаю, что преувеличиваю. Но теперь вы взгляните назад. Что сделали с нами паписты? Они положили нас на обе лопатки. Еще хорошо, что американцы помогли нам в Нормандии, не так ли? Да и раньше бывало точно так же. Вспомните первую мировую или Столетнюю войну. Десять тысяч погибших — и это только в одной битве при Азинкуре.[32] А в те годы еще и речи не было об оружии массового поражения. Тогда англичане пролили нашу кровь! Целое поколение аристократии и рыцарей было уничтожено в один день. Что стало с гордой, величественной Францией? Что стало с империей Карла Великого? Что стало с наследниками Меровингов? Какую силу имела империя франков тогда! После падения Рима мы были политическим и духовным центром всего Старого Света на протяжении сотен лет. А теперь я подошел к моей мечте. Вы правы. Меня интересует нечто большее, нежели работа в области национального самосознания Франции. Я не хочу бросить свою страну в огромный плавильный котел общих взглядов и превратить ее в бесформенную, бессмысленную кашу. Мне хочется напомнить Франции о ее корнях и добиться того, чтобы она заняла свое место, дарованное ей Богом.
Жан-Батист вошел в раж. Сейчас он производил впечатление миссионера — догматичного и радикального. Но то, что он обладал харизмой, не стал бы оспаривать никто. Он мог убеждать людей при помощи совершенно особенного воодушевления — честного и идущего от сердца.
— Вот что люди чувствуют в этой стране! Однажды мы были избранным народом. И дело совсем не в безработице. Дело в попранном величии, в утрате Божьей милости.
— Утрата Божьей милости? Я и не подозревал, что вы настолько верующий человек, месье Ларош.
— Вы не понимаете всей серьезности ситуации, месье Мишо. Один тот факт, что миллионы французов чувствуют эту утрату, делает совершенно неважным то, верующий я или нет. Но я действительно верующий. И даже намного сильнее, чем вы это можете себе представить.
— Значит ли это, что ваша партия является лидером в кампании по возвращению веры?
— Вы спрашивали меня о моем личном интересе. И я усомнился в том, сможете ли вы это понять. Но раз уж мы зашли так далеко, то да, черт возьми, вы правы. Идея в том, чтобы дать Франции мессию, если хотите. Настоящего наследника королевской крови, который сможет вернуть стране Божью милость и
