Христе.
Маэстро тоже огляделся, но увидел лишь пустые винные бутылки, незаконченную картину и портреты людей, расхотевших забирать заказы при виде счета.
— Вы слишком щедры на похвалу, — сказал он, покачав головой. — Но я не стану придираться. Не бойтесь, я отведу вас в палаццо Толомеи. Но удовлетворите же мое мужланское любопытство и расскажите, что случилось с этой юной девицей и почему она лежала в этом гробу подобно мертвой!
Тут впервые заговорила Джульетта. Ее голос звучал мягко и ровно, но лицо выдавало напряжение, будто она едва сдерживала слезы.
— Три дня назад, — сказала она, — в наш дом ворвались Салимбени. Они убили всех, кто носил имя Толомеи, — моих отца и мать, братьев и всех, кто пытался встать у них на пути, кроме этого человека, моего дорогого духовника, брата Лоренцо. Я была на исповеди в часовне, когда произошел налет, иначе и меня тоже… — Она отвела глаза, сдерживая отчаяние.
— Мы приехали сюда искать защиты, — продолжил брат Лоренцо. — И рассказать мессиру Толомеи, что произошло.
— Мы приехали сюда в поисках мести, — поправила Джульетта. Ее глаза расширились от ненависти, сжатые кулаки она прижала к груди, словно справляясь с искушением совершить акт возмездия. — Чтобы вспороть брюхо Салимбени и повесить это чудовище на его кишках…
— Кгхм, — решился вставить брат Лоренцо. — Как добрые христиане, мы, конечно, постараемся простить наших врагов…
Джульетта страстно кивнула, ничего вокруг не слыша:
— И скормить его же собственным собакам, кусок за куском!
— Я скорблю о вашем горе, — сказал маэстро Амброджио, больше всего желая заключить прелестное дитя в объятия и успокоить. — На вашу долю выпали такие испытания…
— Я не испытала ничего! — Ярко-голубые глаза пронзили сердце художника. — Не надо меня жалеть, лучше будьте любезны проводить нас в дом моего дяди без дальнейших расспросов… — Она сдержала гнев и добавила уже другим тоном: — Пожалуйста.
Доставив без приключений монаха и девицу в палаццо Толомеи, маэстро Амброджио вернулся в мастерскую не просто бегом, а буквально галопом. Никогда еще он не испытывал такого душевного волнения. В нем бурлила любовь, клокотал ад, он был как одержимый, ибо вдохновение било колоссальными крылами в его голове и когтило ребра, как прутья клетки, ища выхода из своей темницы — смертного тела талантливого человека.
Растянувшись на полу, не устающий дивиться человечеству Данте следил прищуренным, налитым кровью глазом, как хозяин смешал краски и начал набрасывать черты Джульетты Толомеи на почти готовое — оставалось прописать только лицо — изображение Девы Марии. Не в силах сдерживать себя, он начал с глаз. В мастерской не было красителя столь чарующего цвета; более того, во всем городе не сыскался бы такой оттенок. Маэстро составил его в эту необыкновенную ночь, почти в лихорадке, пока образ юной красавицы еще не высох на стене его памяти.
Ободренный немедленным результатом, он, не колеблясь, принялся писать незабываемое юное лицо, обрамленное волнистыми огненными прядями. Его кисть двигалась нечеловечески быстро и точно; если бы молодая особа позировала ему сейчас, желая остаться в истории, художник не мог бы точнее запечатлеть ее образ.
— Да! — сорвалось с его уст, когда он страстно, почти жадно вызвал к жизни удивительное лицо. Картина была закончена; маэстро отступил на несколько шагов и наконец взял со стола бокал с вином, которое налил себе еще в другой жизни — пять часов назад.
Тут в дверь снова постучали.
— Ш-ш! — цыкнул маэстро на залаявшего пса. — Вечно ты каркаешь! Может, это еще один ангел! — Но, открыв дверь посмотреть, кого черт принес в неурочный час, маэстро понял, что Данте был прав, а он сам ошибался.
Снаружи, освещенный неверным светом факела на стене, стоял Ромео Марескотти с пьяной улыбкой от уха до уха на обманчиво красивом лице. Маэстро слишком хорошо знал молодого человека — не далее чем в прошлом месяце все мужчины семьи Марескотти позировали ему, один за другим, для набросков, кои потом надлежало объединить в огромную групповую фреску на стене палаццо Марескотти. Глава семьи, команданте Марескотти, настаивал на изображении своего клана от истоков до нынешнего года, со всеми легендарными (а также нафантазированными) предками в центре, чтобы все были при деле в знаменитой битве при Монтеаперти, а живые Марескотти пусть парят в небесах над полем битвы в одеждах и позах семи добродетелей. Немало позабавив присутствующих, Ромео оделся совершенно неподобающим для его персонажа образом. В результате маэстро Амброджио пришлось сочинять не только прошлое, но и настоящее, искусно наделив величественную фигуру, восседавшую на троне Целомудрия, чертами известного сиенского гуляки и волокиты.
Сейчас воплощенное целомудрие отпихнуло своего доброго создателя и ввалилось в мастерскую, где посередине по-прежнему стоял закрытый гроб. Молодому человеку явно не терпелось открыть его и еще раз взглянуть на тело, но это означало бы грубо сбросить палитру маэстро и несколько влажных кистей, лежавших на крышке.
— Картина уже закончена? — спросил он вместо этого. — Я хочу посмотреть.
Маэстро Амброджио тихо закрыл за ним дверь. Он видел, что имеет дело с очень молодым человеком, который так напился, что не в силах твердо держаться на ногах.
— Зачем вам изображение мертвой девицы, когда кругом полно живых?
— Это правда, — согласился Ромео, оглядывая комнату, пока не заметил новую работу. — Но это было бы слишком просто. — Подойдя к портрету, он уставился на него взглядом знатока — не искусств, но женщин — и через некоторое время кивнул: — Неплохо. Удивительные глаза вы ей сделали. Но откуда…
— Благодарю вас, — поспешно перебил маэстро. — Но лишь Господь — истинный творец, мы же жалкие подражатели. Хотите выпить?
— Разумеется. — Юноша принял кружку и уселся на гроб, обогнув кисти с краской. — Что, поднимем кружки за вашего друга Бога и игры, в которые он с нами играет?
— Уже поздно, — отозвался маэстро Амброджио, сдвинув палитру и присаживаясь на гроб рядом с Ромео. — Вы, должно быть, устали, друг мой.
Словно зачарованный стоявшим перед ним портретом, Ромео долго не мог отвести глаз и взглянуть на художника. Когда он, наконец, заговорил, в его голосе зазвучала непривычная искренность, новая даже для него самого.
— Я не очень устал, — сказал он, — раз не сплю. И еще никогда не ощущал себя настолько полно.
— В полусне это часто бывает. В такие минуты открывается внутреннее зрение.
— Но я не сплю и не хочу спать! Я вообще больше спать не лягу. Буду приходить каждую ночь и сидеть здесь вместо сна!
Улыбнувшись горячности Ромео, самой лучшей привилегии юности, маэстро Амброджио взглянул на свой шедевр:
— Значит, она вам нравится?
— Нравится?! — чуть не поперхнулся Ромео. — Да я обожаю ее!
— И вы поклонялись бы такой святыне?
— Разве я не мужчина?.. И как мужчина, я не могу не горевать при виде столь безвременно ушедшей красоты. Ах, если б смерть можно было убедить вернуть ее назад…
— И что тогда? — Маэстро смог подобающе нахмуриться. — Что бы вы сделали, будь этот ангел женщиной из плоти и крови?
Ромео набрал в грудь воздуха для ответа, но заговорил сбивчиво, словно нужные слова покинули его:
— Я… не знаю. Любил бы ее, конечно. Я знаю, как нужно любить женщину. Я уже многих любил!
— Тогда, возможно, оно и к лучшему, что она ненастоящая. Мне кажется, любовь к этой девице потребовала бы от вас напряжения всех сил. Ухаживая за такой, нужно входить через переднюю дверь, а
