мамонтов и наигрывающий однообразные мотивчики на костяной флейте при полной луне в одиночестве.
Единственной, кто углядел в моих бойфрендах нечто общее, была все та же Дженис.
— Жаль только, — сказала она однажды вечером, когда мы пытались уснуть в палатке в саду, и она вытянула из меня все секреты в обмен на карамельки, которые вообще-то были мои, — что все они мертвее мертвого.
— Неправда! — запротестовала я, уже жалея, что рассказала ей обо всем. — Выдающиеся личности бессмертны!
Дженис только фыркнула.
— Может, и так, но кто захочет целоваться с мумией?
Как ни старалась моя сестрица, я все же испытала — не наваждение, но лишь привычный легкий трепет, узнав, что нагрянула домой к призраку Ромео. Единственное условие для продолжения наших высоких отношений — чтобы он оставался таким, как есть, то есть мертвым.
В концертном зале царила Ева-Мария, окруженная мужчинами в темных костюмах и женщинами в сверкающих платьях. Это был высокий зал цвета молока и меда, сверкавший элегантной позолотой. Для слушателей поставили примерно двести кресел, и, судя по числу собравшихся, свободных мест остаться было не должно. На сцене оркестранты настраивали инструменты, и, по-моему, нам угрожало пение крупной дамы валом платье, затесавшейся среди музыкантов. Как почти везде в Сиене, здесь не было ничего оскорблявшего глаз современностью, кроме одинокого бунтаря-подростка, явившегося в кроссовках и клетчатых штанах.
Едва я вошла, Ева-Мария подозвала меня царственным мановением длани. Приблизившись к группе людей, я расслышала, что она представляет меня своей свите, обильно употребляя прилагательные в превосходной степени, которых я вовсе не заслуживала. Через пару минут я уже была накоротке с «хот- догами» сиенской культуры, в том числе президентом банка Монте Паски, расположенного в палаццо Салимбени.
— Монте Паски, — объяснила Ева-Мария, — крупнейший меценат Сиены. Все, что сейчас нас окружает, было бы невозможно без финансовой поддержки ассоциации.
Президент банка посмотрел на меня с легкой улыбкой, как и его жена, цепко повисшая на руке супруга. Элегантность дамы затмевала ее возраст, и хотя я тщательно оделась для торжественного вечера, при взгляде на мадам поняла, что мне предстоит еще многому научиться. Банкирша даже шепнула это своему мужу — по крайней мере, мне так послышалось.
— По мнению моей супруги, вы этому не верите, — не без скрытого вызова пошутил президент. Акцент и некоторая театральность делали его речь похожей на декламацию лирических песен. — Возможно, мы производим впечатление… — секунду он подбирал слово, — слишком гордых собой?
— Не совсем так, — ответила я. Щеки у меня горели от пристального внимания собравшихся. — Мне лишь показалось парадоксальным, что существование дома Марескотти зависит от щедрости Салимбени.
Президент отметил мою логику легким кивком, словно соглашаясь, что высокие эпитеты Евы-Марии вполне оправданны.
— Да, это парадокс.
— Мир вообще полон парадоксов, — произнес кто-то у меня за спиной.
— Алессандро! — игриво воскликнул президент банка, внезапно переменив тон. — Вы обязательно должны познакомиться с синьориной Толомеи. Она невероятно… сурова ко всем нам. Особенно к вам.
— Не сомневаюсь! — Алессандро взял мою руку и поцеловал с наигранной галантностью. — В противном случае мы бы не поверили, что она Толомеи. — Он взглянул мне прямо в глаза, прежде чем отпустить руку. — Не так ли, мисс Джейкобе?
Это был странный момент. Алессандро явно не ожидал встретить меня на концерте, и его реакция была неприятна и мне, и ему самому. Но я не виню его за допрос с пристрастием — в конце концов, я ему не перезвонила, после того как он заходил в гостиницу три дня назад. Все это время его визитка лежала на моем письменном столе, как плохое предсказание из китайского печенья, и лишь сегодня утром я наконец разорвала ее надвое и бросила в мусорную корзину, рассудив — если он действительно хотел меня арестовать, давно бы так и сделал.
— Не правда ли, Джульетта сегодня выглядит особенно прелестно, Сандро? — сказала Ева-Мария, неправильно растолковав напряжение между нами.
Алессандро выдавил улыбку:
— Колдовское очарование.
— Си-си, — вмешался в разговор президент банка, — но кто охраняет наши деньги, пока вы тут?
— Призраки Салимбени, — ответил Алессандро, по-прежнему глядя прямо мне в глаза. — Это огромная сила.
— Баста! — Довольная в душе его словами, Ева-Мария притворно нахмурилась и хлопнула его по плечу скатанной программкой. — Все там будем рано или поздно. А сегодня давайте наслаждаться жизнью.
После концерта Ева-Мария настояла, чтобы мы поехали куда-нибудь ужинать втроем. Когда я запротестовала, она пустила в дело козырь своего дня рождения и сказала, что в эту особенную ночь, «когда она перевернет очередную страницу возвышенной и жалкой комедии жизни», ее единственное желание — поехать в любимый ресторанчик с двумя любимыми людьми. Как ни странно, Алессандро не возразил ни словом. В Сиене явно не принято противоречить крестным матерям в день их рождения.
Любимый ресторан Евы-Марии был на улице Кампане, то есть на территории контрады Орла. Ее любимый столик, как я сразу догадалась, стоял на высокой веранде снаружи, напротив закрытого на ночь цветочного магазина.
— Стало быть, — сказала она мне, заказав бутылку игристого белого вина и легкую закуску, — оперу ты не жалуешь.
— Вовсе нет! — запротестовала я, сидя в неловкой позе — мои скрещенные ноги едва умещались под столом. — Я обожаю оперу. Домоправитель моей тетки без конца слушал оперную музыку, особенно «Аиду». Дело не в этом… Аида по сюжету была эфиопская принцесса, а не чучело, разменявшее шестой десяток и шестидесятый размер одежды, извините.
Ева-Мария искренне засмеялась:
— А ты поступай как Сандро — закрывай глаза.
Я покосилась на Алессандро. На концерте он сидел позади меня, и я чувствовала на себе его взгляд все два часа.
— К чему? Ведь поет все та же дама!
— Но голос исходит из души! — заспорила Ева-Мария за своего племянника, подавшись ко мне. — Все, что от тебя требуется, — слушать, и ты увидишь Аиду такой, как она действительно была.
— Это очень великодушно. — Я взглянула на Алессандро. — Вы всегда столь великодушны?
Он ничего не ответил, да я и не ждала.
— Великодушие, то есть величие души, — сказала Ева-Мария, попробовав вина и сочтя его достойным своего стола, — есть величайшая добродетель. Сторонитесь скаредных людей — они заперты в ловушках своих мелких, тесных душ.
— А теткин домоправитель говорил, — возразила я, — что величайшая добродетель — красота. Впрочем, он бы сказал, что великодушие — это одна из ипостасей красоты.
— Красота — это истина, — заговорил, наконец, Алессандро. — А истина есть красота, как писал Китс. Жизнь по таким принципам становится простой и легкой.
— А вы так не живете?
— Я не греческая ваза .
Я захохотала, но его лицо не дрогнуло. Явно желая, чтобы мы подружились, Ева-Мария все же органически была не способна выпустить инициативу из рук.
— Расскажи о своей тетушке! — попросила она меня. — Как тебе кажется, почему она так и не сказала, кто ты на самом деле?
Я смотрела на них обоих, понимая, что они много говорили обо мне — и разошлись во мнениях.
