Возникла многозначительная пауза. Маэстро Амброджио вцепился в лестницу обеими руками, потому что у него подкосились ноги.
— О нет, — попятился Нино, про себя находя эту просьбу нелепой. — Только не я. Пусть кто-то другой. Кто угодно.
С побагровевшим от ярости лицом Салимбени подошел к сыну и взял его за ворот.
— Нет нужды говорить тебе, что происходит. На карту поставлена наша честь. Я бы с радостью прикончил ее, но она Толомеи. Придется поселить ее в глуши, куда никто не заглядывает; пусть возится с детьми и уберется с моих глаз. — Он отпустил сына. — Люди скажут, что я поступил милосердно.
— Дети? — Отцовский план нравился Нино все меньше и меньше. — Сколько же лет прикажешь мне спать с этой моей матерью?
— Ей шестнадцать, — огрызнулся Салимбени. — И ты сделаешь, как я приказываю. Еще до конца зимы я хочу, чтобы все в Сиене знали, что она беременна моим ребенком. Желательно мальчиком.
— Приложу все усилия, — иронически отозвался Нино.
Уловив легкомысленные нотки в интонациях сына, Салимбени предостерегающе поднял палец:
— Но Боже тебя упаси не уследить за ней. Никто, кроме тебя, не должен ее касаться! Я не желаю хвастаться бастардом.
Нино вздохнул.
— Хорошо. Стану Парисом, увозящим жену старика. Хотя она ведь тебе не жена?
Звонкая оплеуха не стала для Нино неожиданностью — он сам напрашивался на нее.
— Так и надо, — сказал он, отступая. — Бей меня каждый раз, когда я говорю правду, и награждай, когда поступаю дурно. Скажи, чего ты хочешь: уничтожить соперника, друга, девичью невинность, — я все сделаю. Но не проси уважать тебя после этого.
Когда поздно вечером маэстро Амброджио вернулся в мастерскую, он ни о чем не мог думать, кроме как о подслушанном разговоре. Как в его родной благочестивой Сиене могла расцветать ядовитым цветом столь изощренная порочность? Почему никто не пытается остановить негодяев? Художник чувствовал себя старым и немощным. Он уже жалел, что ходил в палаццо Салимбени: каким облегчением было бы не знать о гнусном плане!
Придя в мастерскую, он обнаружил, что синяя дверь приоткрыта. Маэстро неуверенно подумал, что забыл запереть ее, когда уходил, но, не услышав приветственного лая Данте, испугался, что в дом забрались грабители.
— Эй! — Он толкнул дверь и боязливо переступил порог, удивившись зажженным лампам. — Кто здесь?
Почти сразу кто-то оттащил его от двери и плотно прикрыл ее. Повернувшись лицом к ожидаемому врагу, маэстро, однако, увидел не злонамеренного незнакомца, а Ромео Марескотти. А рядом стоял брат Лоренцо с Данте на руках, зажимая псу морду, чтобы тот не лаял.
— Хвала небесам! — воскликнул маэстро Амброджио, глядя на молодых людей и восхищаясь их густыми бородами. — Вернулись, наконец, из дальних стран?
— Не таких уж дальних, — сказал Ромео. Слегка прихрамывая, он подошел к столу и сел. — Мы скрывались в монастыре неподалеку отсюда.
— Вы оба? — изумился художник.
— Брат Лоренцо, — пояснил Ромео, морщась и растирая ногу, — спас мне жизнь. Салимбени бросили меня в склеп умирать, но друг нашел меня и вернул к жизни. Я давно был бы мертв, если бы не он.
— Господь, — возразил брат Лоренцо, опуская, наконец, собаку на пол, — хочет, чтобы ты жил. И он пожелал, чтобы я тебе помог.
— Господь, — отозвался Ромео с тенью прежнего лукавства, — многого от нас хочет, не правда ли?
— Вы не могли вернуться более своевременно, — заторопился маэстро, бегая по мастерской в поисках вина и кружек. — Я слышал…
— Мы тоже это слышали, — оборвал его Ромео. — Но мне все равно. Я не оставлю ее с ним. Лоренцо хочет, чтобы я подождал, пока полностью не оправлюсь, но я не уверен, что вообще когда-нибудь стану прежним. У нас есть люди и лошади. Сестра Джульетты, монна Джианноцца, хочет вырвать сестру из лап Салимбени не меньше нашего. — Молодой человек откинулся на спинку стула, слегка задыхаясь от своего монолога. — Вы малюете фрески — стало быть, вхожи во все дома. Мне нужно, чтобы вы нарисовали мне план палаццо Салимбени…
— Прошу прощения, — растерялся маэстро Амброджио, — но что именно вы уже слышали?
Ромео и брат Лоренцо переглянулись.
— Я так понял, — с вызовом сказал монах, — что несколько недель назад Джульетту выдали замуж за Салимбени. Или это неправда?
— И это все, что вы знаете?
Молодые люди снова переглянулись.
— Что такое, маэстро? — нахмурился Ромео. — Только не говорите мне, что она уже носит его ребенка!
— О небо, нет! — засмеялся художник, ощутив приятное головокружение. — Совсем наоборот!
Глаза Ромео сузились.
— Я так понимаю, что он познал ее три недели назад, — с трудом выговорил он, словно эти слова душили его. — Надеюсь, она не слишком полюбила его объятия?
— Мои дорогие друзья, — сказал маэстро Амброджио, отыскав, наконец, бутылку. — Откройте же свой слух для самой невероятной из историй.
V.IV
Так приняли твой грех мои уста?
Мой грех… О, твой упрек меня смущает!
Верни ж мой грех.
Уже на рассвете мы с Дженис заснули на ложе из документов, вдоволь заморочив себе головы семейными преданиями. Всю ночь мы путешествовали по времени от 1340 года до наших дней, и когда веки уже слипались, Дженис знала почти не меньше моего о Толомеи, Салимбени, Марескотти и их шекспировских воплощениях. Я показала ей все, до последнего клочка, бумаги из маминой шкатулки, включая истрепанный томик «Ромео и Джульетты» и записную книжку с набросками. К моему глубокому удивлению, сестрица не заявила права на серебряное распятие, которое я носила, — ее больше заинтересовало фамильное древо. Она тоже проследила свое происхождение от сестры Джульетты, Джианноццы, нашей общей прародительницы.
— Смотри, — заметила она, проглядывая длинный свиток сверху донизу, — сплошные Джульетты и Джианноццы!
— Они были близнецы, — пояснила я и зачитала отрывок из одного из последних писем Джульетты к сестре. — Вот она пишет: «Ты часто говорила, что на четыре минуты младше, но на четыре века старше меня, и теперь я понимаю, что это значит».
— Мороз по коже! — Дженис снова сунула нос в свиток. — Может, они здесь все близнецы? Это у нас гены такие, что ли?
Но кроме того факта, что наши средневековые тезки тоже были близнецами, между нами было мало схожего. Они жили в эпоху, когда женщины были безгласными жертвами мужских ошибок; мы же, благодаря прогрессу, были вольны совершать собственные ляпы и кричать о них так громко, как нам заблагорассудится.
Только когда мы продолжили читать дневник маэстро Амброджио, два очень разных мира, наконец, нашли общий (я бы даже сказала — универсальный) язык: деньги. Свадебным подарком Салимбени стал венец с четырьмя крупными драгоценными камнями — двумя сапфирами и двумя изумрудами; видимо, именно эти сапфиры впоследствии были вставлены в глаза статуи на могиле Джульетты. Но сон сморил
