исторических личностях, или легенды про короля Артура, столь удачно появившегося на свет, чтобы вытащить меч из камня, так что Боливару, как я предполагаю, не пришлось особо напрягаться. Если кто-то готов уступить тебе место, чтобы ты вошел в историю, то с властью и ответственностью справляться легче, во всяком случае, мне так думается. Но где же тогда оказываемся мы, люди куда более заурядной судьбы и скромного жизненного предназначения? Где окажусь я, невзрачный подросток-англичанин, у которого плохие легкие и нет экстравагантного дяди, обладателя засушенной головы убитого индейского воина?
Воодушевление, с которым я пересказал ей эту историю, мою мать нисколько не тронуло. Сухим тоном, резко контрастировавшим с ее безумной, едва ли не самоубийственной манерой езды, она осведомилась, не следует ли мне больше интересоваться тем, что происходило в 1822 году в моей собственной стране. Мой саркастический ответ (что-то вроде: «А ты сама знаешь, что там в то время происходило?») был встречен молчанием и очередным нажатием на педаль акселератора. Еще один предупреждающий знак. Увы, я не обратил на него должного внимания, в чем виноваты были охватившая меня скука и детское упрямство.
Отлично зная, что мои слова будут противоречить ее собственному интеллектуальному ригоризму и вниманию к мельчайшим деталям, я иногда как попугай повторял матери отдельные сентенции Суареса, которые мы с Фабианом выслушивали в выходные дни, чтобы проверить, как она их воспримет. Обычно мать отвечала презрительным смехом, за коим следовал едкий упрек в том, что я общаюсь с неподобающими людьми и что для меня настало время получить приличное образование. Но не сегодня.
Я объявил о том, что размышляю о войне с Перу.
– И что же? – поинтересовалась мать тоном, не предвещающим ничего хорошего.
Я воспроизвел одну из излюбленных тирад Суареса о том, что все эти мелкие склоки между нами и Перу отвлекают Эквадор от действительно важных проблем. О том, что не так уж плохи были доколумбовы цивилизации. О том, что южноамериканцы упустили свой единственный шанс к объединению, потому что утратили точки соприкосновения с мистической стороной своей натуры из-за нехватки воображения – черты, унаследованной от конкистадоров. Именно так он и выразился – «нехватка воображения». И именно эти слова не на шутку рассердили мою мать. Стоило им только слететь с моих губ, как она еще яростнее рванула машину вперед, и браслеты на ее запястьях звякнули в такт резкому переключению скоростей. Точные подробности последующего разговора несущественны, но я помню, что воспроизвел взгляд Суареса на то, что верить во что-то лишь потому, что это хорошая история, равносильно вере в истинность всего того, что случилось. В ответ на это последовали новый бросок джипа на повышенной скорости и следующая фраза матери:
– Я тебе скажу вот что: эти слова демонстрируют твое кощунственное отношение к истории.
Мы в полном молчании вылетели на одну из автострад Нового Кито, миновав изображенную на бетонной стене на редкость точную граффити-копию «Герники» Пикассо, сделанную при помощи аэрозольных баллончиков с краской.
Затем мать заговорила снова:
– Мне кажется, пришла пора приводить в действие наш план по отправке тебя в Англию, в нормальную школу.
При взгляде на те события с высоты моего сегодняшнего опыта кажется очевидным, что моя, так сказать, отрыжка от сырой, лишь наполовину «переваренной» версии текучей точки зрения Суареса на историю должна была вызвать у моей матери самое серьезное недовольство. То, что до этого она делала вид, будто предыдущие дозы Суаресова «снадобья» забавляют ее, уже ровным счетом ничего не значило. Понимай я тогда ее лучше, чем сейчас, давно бы пришел к выводу, что главной валютой мира для моей матери были исключительно факты. Сказать подобное про отца означало бы погрешить против истины.
В числе многих колдовских искусств, имевшихся в распоряжении матери, была ее научная степень доктора психологии, которую – а в этом не приходится сомневаться – она долгие годы неоднократно применяла в качестве некоего инструмента, чтобы добиться своего в отношениях со мной и моим отцом. Еще до того, как у них родился я, когда родители только-только решили избрать кочевой образ жизни, который впоследствии и определил особый характер их супружеской жизни, это была своего рода реакция на характер работы моего отца. Он быстро заявил о себе как талантливый репортер, отчего его еще в довольно молодом возрасте взяли в «Рейтер» и отправили работать корреспондентом в Западную Африку, хотя у него отсутствовало журналистское образование – яркое свидетельство той высокой оценки, которую отцу дали в информационном агентстве. Иными словами, отец был из тех людей, что получают образование в жизненных университетах, людей, которые варятся в самой гуще повседневности, что и снискало ему уважение со стороны окружающих.
Мать мгновенно воспользовалась шансом отправиться вместе с ним в Киншасу и рьяно занялась научной работой. Результатом ее трудов стало фундаментальное исследование психологии беженцев и перемещенных лиц. В его основу была положена серия опросов людей, начавших возвращаться из Нового Света в поисках собственных корней. Уйдя с головой в свои исследования, моя мать примирилась с обстоятельствами, навязанными ей отцом. Она превратила их в собственные, причем в такой степени, что тот даже стал задумываться над тем, чья именно работа привела их на Черный континент – его или ее.
Положение дел определенно склонилось в пользу матери после событий, которые ускорили их отъезд из Африки«, Когда я был ребенком, эта история была для меня окутана тайной, хотя мне довольно часто приходилось слышать от отца – он становился словоохотливым после нескольких рюмок – кое-какие подробности. Короче говоря, его уволили из «Рейтера» по той причине, что он что-то напортачил с каким-то пресс-релизом. В Анголе уже давно бушевала гражданская война, и отец, ввиду отсутствия сенсационных новостей, потратил целых три месяца в бесплодных поисках свидетельств зверств с обеих сторон. Тогда один из его знакомых из числа военных обмолвился во время вечеринки с коктейлями о грядущем государственном перевороте, и мой отец на следующий день передал по телеграфу материал, даже не задумавшись о том, имеет ли этот слух под собой какую-то фактическую основу. Результатом стал настоящий скандал.
Ранний старт на поле серьезной журналистики, таким образом, оказался своего рода фальстартом, и, хотя теперь отец сотрудничал с небольшим информационным агентством в Кито, источником нашего благосостояния в Эквадоре была именно работа матери, связанная с исследованием общественного статуса местных метисов и индейцев. В 1990 году в Эквадоре произошло то, что здешние жители называют восстанием, после чего статус аборигенов стал предметом оживленных дискуссий. Моей матери эта тема пришлась по вкусу. Она одно за другим штамповала исследования, посвященные не только индейцам, которые предположительно потребовали обратно свое право первородства и исправления несправедливостей, допущенных за долгие столетия угнетения, но и все еще находящимся в привилегированном отношении белым эквадорцам, а также тому, как последствия столь головокружительной утраты привилегий сказались на их собственной самооценке. Лично я находил все это по-настоящему серьезным, в чем, однако, никогда бы не признавался матери. Она, как и отец, сотрудничала с организациями за пределами Южной Америки – в то время для иностранца, живущего в Кито, опубликовать комментарий по этим вопросам означало бы умалить значение «революции».
В конце концов, так получилось, что карьера моего отца отошла в тень, зато на передний край, под стать местной революции, вышла карьера матери. Было понятно, что мы уедем из Эквадора, лишь когда ее работа будет завершена, иного просто не предполагалось. Отец уже растратил себя, и ему было нечего сказать. Сопротивляться судьбе он даже не пытался и был счастлив тем, что получил наконец возможность, понурив голову, остаться, так сказать, в зоне разреженного воздуха позади мчащегося на полной скорости внедорожника моей матери.
В том, что касалось важных вопросов, в которых я надеялся отстоять собственную точку зрения, было предпочтительнее обращаться сначала к отцу или по крайней мере к обоим родителям. Решать подобные вещи с одной только матерью было сродни самоубийству. Поэтому, как только прозвучала угроза отправки в Англию, я понял, что будет благоразумнее замолчать и оттянуть обсуждение моего дальнейшего образования до ужина, когда я смогу рассчитывать на поддержку отца.
Пока мы ехали домой, я сумел на какое-то время увильнуть от темы, для чего мне пришлось спросить мать, как там ее работа. Последовавший за этим вопросом монолог предоставил мне долгожданную возможность собраться с мыслями и задуматься о том, как противостоять озвученной ею угрозе. Вскоре джип вылетел на крутой наклон, стремительно преодолел завесу отработанного дизельного топлива и реактивных выхлопов идущих на посадку самолетов, и мы приземлились на ухоженных лужайках
