предместья.
Район, в которой мы жили, назывался Кито-Теннис и был назван в честь какого-то теннисного клуба. Да-да, отнюдь не в память о деревушке, реке или древнем инкском святилище, а о теннисном клубе. Обеспеченных граждан еще в 1970-х годах заманили сюда огромными бетонированными пространствами, симпатичными стрижеными кустарниками и надежно охраняемой территорией вокруг домов. Вскоре здесь обосновалось избранное сообщество: адвокаты, политики, врачи, инженеры, иностранцы. Хотя Теннис располагался в верхнем, северо-западном конце долины, его проектировщики предпочли возвести тут несколько высотных многоквартирных башен. Результатом стало скопище белых сейсмоустойчивых колонн, пронзавших густую пелену смога. Представьте себе высоченную башню из кусков сахара, стоящую в лужице застывшего соуса.
Наш дом располагался на огороженной территории, которую охраняли вооруженные охранники – их пост находился у главных ворот. Машина подъезжала к входу, и они открывали массивные металлические двери, ведущие в подземный гараж. Когда я в первый раз попал туда, мне это показалось сродни увлекательному приключению – вроде жизни в населенной летучими мышами пещере, – однако то ощущение давным-давно куда-то улетучилось.
Мать на высокой скорости направила джип в наш парковочный отсек и резко выключила мотор. Вентилятор радиатора издал несколько жарких облегченных вздохов. В задней части машины лежало последнее приобретение матери – сделанный из хорошо отполированного крепкого красного дерева стул. Я тут же получил указание отнести его в нашу квартиру.
– Только поднимайся на грузовом лифте, понял? – сказала мать. – Не дай бог, еще оцарапаешь в пассажирском. И умоляю тебя, перестань дуться. Пока еще ничего не решено.
С этими словами она зацокала каблучками по бетонному полу по направлению к пассажирскому лифту, осторожно, словно боясь запачкаться, неся мою сумку. Я закрыл машину, взвалил стул на плечо и, сгибаясь под тяжестью ноши, зашагал к грузовому лифту. Надо признаться, красное дерево весит немало.
Какое-то время, пока пассажирский лифт плыл наверх, я наблюдал за тем, как в полумраке высвечиваются цифры этажей, а потом нажал на другую, засаленную от частых прикосновений кнопку вызова грузового лифта. Я еще никогда не ездил в нем и поэтому слегка опешил, когда дверцы распахнулись. Изнутри кабины была полностью обита плотным коричневым покрытием, предназначенным для того, чтобы перевозимая мебель или бытовая техника не ударялась при транспортировке. Помимо того, что это покрытие поглощало удары, оно также впитывало в себя запахи застарелого табачного дыма, пота, кофе, грязи. Лифт для жильцов, которым я обычно пользовался, сверкал никелированными поверхностями и не имел никакой мягкой обшивки, насквозь пропитанной запахами. Грузовой лифт был тех же размеров, что и пассажирский, и на нем можно было добраться снизу до любого этажа, однако внутри оказался абсолютно другим! Возникло ощущение, будто я мгновенно проскользнул в какую-то альтернативную реальность. Даже звуковой сигнал, когда двери открылись, прозвучал резче и отрывистее, словно некая важная часть механизма, смягчающая звук, вышла из строя. Я снял стул с плеча, поставил на пол и, усевшись на него, принялся с интересом разглядывать кабину лифта. Затем вытянул руку, нажал на кнопку с цифрой семь и вытер палец о коричневую обивку стены. Кабина пришла в движение и заскользила наверх.
Пройдя примерно половину пути до нашего этажа, лифт резко остановился. Узкая полоска света у меня над головой сверкнула и погасла. Механизм, приводивший лифт в движение, вздрогнул и испустил дух. По причине чрезвычайного положения, объявленного в стране в связи с войной, перебои с подачей электроэнергии стали привычным делом, правда, на Теннис это не распространялось. В целях экономии электроэнергии министерство внутренних дел предпочитало ограничивать ее подачу в те районы города, где у народа было гораздо меньше бытовой техники и политического влияния. Тем не менее изредка электричество отключали и у нас, так что мне светила перспектива просидеть какое-то время взаперти, ожидая, когда снова дадут свет. Мать знает, где я, и при необходимости предпримет меры по моему спасению. Я сделал глубокий вдох и попытался расслабиться. Теперь, когда лифт погрузился во тьму, чувства мои обострились, и я стал отчетливо различать запахи, пропитавшие мягкую обивку кабины. Это были запахи внешнего мира, мира, о котором я – даже живя в Эквадоре – знал очень мало. Я представил себе кондоров, парящих над водопадами; индейцев в пончо, устало бредущих по окутанным туманом горным деревням; ребятишек с оливкового оттенка кожей, играющих в футбол старым разбитым мячом на берегу моря. Однако вскоре я понял, что эти образы – не что иное, как фотографии из туристических проспектов, восхваляющих красоты моей новой родины. Воочию мне доводилось видеть их не больше, чем праздничные фейерверки над собором в Куэнке, склоны Котопахи, облюбованные фанатами горных велосипедов, или тропические леса, этот рай для любителей экологического туризма. С тем же успехом я мог провести два последних года, сидя в темной, обитой войлоком камере, рисуя в воображении красоты мира, лежащего за ее стенами. Теперь мои шансы когда-либо узреть эти пресловутые красоты с каждой минутой стремительно уменьшались. Когда в кабине снова забрезжил свет, я открыл глаза, мокрые от слез. Поспешно вытер их ладонью и, прежде чем дверцы распахнулись, провел рукой по мягкой обивке стены. Обе лифтовые шахты располагались рядом, однако у каждой из них был свой коридор, который вел вас в разные части квартиры. Из обычного, пассажирского, можно было попасть в вестибюль с мраморным, синевато-серым полом; коридор грузового лифта приводил вас в облицованный безвкусным кафелем холл, который, в свою очередь, вел в дальнюю часть апартаментов. Это место в нашей семье упорно называлось жильем для прислуги, хотя моя мать так и не озаботилась поисками горничной.
– Мне это не нужно по двум причинам. Во-первых, я против прислуги в доме, а во-вторых, не вижу смысла приводить в дом смазливых девиц, способных отвлечь твоего отца от более важных дел, – объясняла она.
Мысль о том, что отец осмелится перейти с кем-то границы приличий в общем с моей матерью доме, была смехотворна, однако первая из названных причин – вполне серьезна. Так что, хотя наш дом был идеально оснащен для домашнего рабства, медная кнопка звонка для вызова прислуги, вделанная в пол столовой, никогда не использовалась; Крошечная комнатка для горничной в глубине квартиры служила исключительно для хранения коробок с предметами первой необходимости, привезенными из Англии, которые с самого нашего приезда в Эквадор так и оставались нераспакованными. Нахмурившись при виде подобных напоминаний о «родине», я втащил стул именно в эту комнатку, поставил на пол и направился в кухню. За холодильником отец хранил упаковку пива в маленьких бутылочках, и, вспомнив о них, я решил, что достоин награды за мои славные труды.
Мать не слишком часто заставляла меня подчиняться ее воле. Обычно бывало так, что, если наши взгляды не совпадали, она употребляла всю силу риторики, вынуждая меня взглянуть на ту или иную проблему с ее точки зрения. В ту минуту, когда она ощущала мое сопротивление, мать превращала весь своей интеллект в неотразимое, разящее, целеустремленное острие стрелы, и с моей стороны наиболее разумным стратегическим решением в данной ситуации было не слишком сильно противоречить ей. Отец подобно земледельцу, обрабатывающему склоны своего горячо любимого, но все-таки активного вулкана, относился к супруге с уважением и знал, когда следует уступить. Я же в отличие от него не обладал бесценным капиталом жизненного опыта.
Самое главное – ни в чем ей не перечить. Это элементарно. Несмотря на всю мою несообразительность, я рано или поздно научился бы делать то же самое. Кроме того, будь у меня на той неделе возможность пообщаться с Фабианом, мне удалось бы узнать его мнение и разработать более взвешенную стратегию. Вместо этого, просидев в своей комнате до самого ужина, я пришел к выводу, что лучшим способом разрешения кризиса будет воззвать к материнскому милосердию. Я выложу ей все мои знания о Южной Америке, расскажу о том, как полюбил этот континент, и тогда она, возможно, поймет, как дорого мне дальнейшее пребывание в Эквадоре. Ведь Южная Америка была предметом и ее собственной страстной любви. Нужно лишь убедить ее. Я пожалел, причем уже не в первый раз, что не обладаю абсурдной Фабиановой доблестью. При отсутствии таковой я, прежде чем отправиться обедать, подкрепил мою уверенность нескольким тайными рейдами к отцовскому запасу пива.
Когда мы втроем собрались за столом, я, не теряя времени даром, воспроизвел перед родителями воодушевленную речь Суареса про легендарный город Мачу-Пикчу. Я примерно четверть часа распинался о том, что это загадочное место играет роль энергетического талисмана для всей Южной Америки, содержит в себе коллективную память населяющих ее народов и, таким образом, является ключом к окончательному пониманию Боливаровой республики.
