земной, ни небесный. Видно, сильно застит твой взор ревность и злоба. Не дорожишь ты грешной душой своей, так подумай о бренном теле. ТРИСТАН ЖИВ! Ты не понял, Марк? Он не простит тебе смерти Изольды, которую, рискуя жизнью своей, добыл для тебя же в бою. Не сносить тебе головы, Марк, если поднимешь руку на молодую жену. Ох, не сносить!
От речей таких совсем ополоумел король Марк и взревел на всю площадь:
– Вон отсюда, Будинас!!! Или я велю тебя сжечь вместе с нею. Пока еще я – король Корнуолла и не позволю никому указывать мне! Римский Закон велит казнить неверных жен, и Изольда примет сегодня смерть из рук моих. Приступайте! А до Тристана мы позже доберемся!
– Римский Закон велит нам любить всех людей, ибо они братья наши во Христе, – тихо проговорил Будинас и пришпорил своего жеребца, дабы не видеть, как языки жаркого пламени из самой гущи терновника обнимут хрупкое тело прекрасной королевы.
Только пыль поднялась столбом от копыт лихого скакуна – умчался рыцарь Будинас Литанский и не увидел, как в то же время, оглашая площадь трещотками и бубенчиками, вступили с другой ее стороны прокаженные, невиданно большой, шумной и оглушительно зловонной толпою. Народ брезгливо расступался, пропуская их к яме и помосту, сооруженному рядом для короля и его свиты.
Впереди всех шел известный в Тинтайоле предводитель уродов, не только прокаженный, но и душевно больной Ивронь, по кличке Слива.
– Остановись, король! – проскрипел и прогундосил он. – Прикажи убрать факелы от терновника. Слишком сильно ненавидишь ты жену свою, как я посмотрю, а смерть ей придумал легкую. Огонь приласкает кожу, и сердце королевы быстро перестанет биться. Она и вспомнить не успеет обо всех грехах своих. Разве об этом ты мечтал, Марк, когда страдал по ночам от ревности в неизъяснимой муке. Ты ведь желал Изольде долгих и страшных мучений? Не так ли? – гнусно вопросил он голосом первостатейного злодея из дешевой голливудской мелодрамы. – Не так ли, Марк?!
– Да! – выдохнул король, ошарашенный таким натиском прокаженного безумца. – Что же ты посоветуешь мне, Ивронь? Какую мучительную смерть предложишь в качестве достойной казни?
– Я буду краток! Я буду о-о-очень краток! – заверещал Слива, плюясь во все стороны ядовитой гадкой слюною. – Отдай ее мне, король! Отдай Изольду нам! Нас много, и плотские желания кипят в нас, раззадоренные болезнью, но от наших собственных женщин, давно покрытых струпьями и язвами, с одеждою, набрякшей слизью, с лохмотьями, отрывающимися вместе с кожей, от этих женщин нас давно тошнит, а твоя жена, привыкшая ходить в парче и горностаях, привыкшая спать на шелках и умащивать себя благовониями, – о, каким сладким подарком будет она для нас! Каждый в моей команде станет ей мужем, мы пустим ее по рукам, и она превратится в такую же ходячую мертвечину, как мы все, но будет жить долго, очень долго, мучительно долго! Поверь, Марк, иная жизнь пострашнее смерти, особенно для таких нежных созданий, как королева. Душные норы вместо светлых покоев, холод и грязь вместо тепла и уюта, вонючая похлебка и тухлая вода на каждый день вместо изысканных кушаний и сладких вин. Вот когда она вспомнит о своих грехах, Марк! Отдай ее нам.
От рассказов сумасшедшего Ивроня затошнило, похоже, уже всех на площади, народ загудел недовольно, отодвигаясь все дальше и дальше от поганого сборища. А лицо короля Марка, продолжая темнеть, приобрело совсем бордовый, почти черный цвет. Изольда даже успела подумать, что с ним сейчас сделается удар. Но король совладал с собою и, улыбнувшись нехорошей улыбкой, выпалил:
– Бери ее, Слива!
А потом бросил стражникам:
– Развяжите!
И закрыл руками лицо, ставшее в тот момент поистине более страшным, чем все изъеденные проказою рожи перед помостом.
– Сожги меня, Марк! Лучше сожги! – заголосила Изольда, вне себя от ужаса и омерзения. – Сожги, ради Христа! Ради той любви, что была между нами, – сожги! Пощади, Марк!
Но Марк был глух, словно его уже и не было на площади. А может, и вправду не было? Инсульт – не инсульт, но приступ какой-то явно случился с немолодым уже правителем Корнуолла.
Прокаженные взяли Изольду в плотное кольцо и, шаркая в пыли, ворча, бренча, гогоча, улюлюкая и хрюкая, двинулись вверх по дороге, идущей к лесу. Странная это была картина: ни один урод не подошел к королеве вплотную, словно какое-то защитное поле оберегало ее от заразы. В действительности таков был приказ Сливы: никто не трогает сдобную булочку раньше вожака, а вожак хотел насладиться ею в тиши лесов и не наспех.
– Стоять, подонки! – прогремел Тристан, выезжая на лесную дорогу и содрогаясь одновременно от гадливости и лютой злобы. – Сейчас вы отдадите мне Изольду, или я вышибу мозги из всех ваших голов!
Прокаженные завизжали в страхе при виде такого грозного и знаменитого на всю Британию рыцаря, как Тристан. Слива только любил рассказывать о жизни, которая страшнее смерти, в действительности он и его собратья по несчастью так же, как и нормальные люди, цеплялись за эту жизнь всем, чем только могли. А в силу слабости своей и скудоумия еще больше прочих боялись смерти. Многие, да что там многие – большинство бедолаг увечных бросились врассыпную, открывая Изольде путь к бегству, но она была слишком напугана, чтобы бежать. И к тому же вокруг Ивроня собралась группа наиболее крепких и наглых уродов – человек десять – пятнадцать, готовых сразиться за свою добычу.
– К бою, братья мои! К бою! – визжал осатаневший Ивронь. – Он один, а нас много! Мы победим!
Они размахивали костылями, деревянными руками и культями, и Тристану казалось, что вот еще мгновение, и в него полетят не только палки, но и смертельно опасные части тел прокаженных – распухшие или истлевшие ладони, уши, носы, языки, половые члены, а возможно, даже глаза и целые головы. Этот кошмар был едва ли не осязаем, и он уже готов был взмахнуть тяжелым острым мечом, забыв о своем достоинстве рыцаря, которому не к лицу драться с больными и убогими, когда из-за деревьев налетел спасительным ураганом верный оруженосец Курнебрал и, разметав словно сошедшую с полотен Босха, догнивающую гвардию, двум или трем из них, начав, разумеется, со Сливы, проломил черепа тяжелой палицей. Тристан запомнил на всю жизнь, с каким странным ухающим звуком погружалась палица в их грязные мозги, словно с размаху опускался топор на трухлявый пень, который уже светится по ночам…
Они все трое очень долго и тщательно отмывались потом в лесном озере, терли друг друга золою и обкуривались на всякий случай густым едким дымом можжевелового лапника. Все трое, даже Изольда, на которую не попало ничего, ни капли.