Ясень помолчал, вытер пот со лба, потом не слишком уверенно проговорил:
– Да нет, он бы убедился сначала, что в квартире пусто.
– Кто?! Этот шизнутый? Шпана брусовая? Или как там его назвал твой уважаемый человек.
– Брус шпановый, – автоматически поправил Ясень, – означает 'молодой, подающий надежды вор'… То есть ты опять хочешь мне сказать, что ты заговоренная? Думаешь, опять повезло?
– Да вовсе я так не думаю! – начала было я, но вдруг почувствовала, что совершенно не хочу рассказывать ему, о чем я думаю на самом деле. Потому что на самом деле я знала: и Щеголь и Кислый были исполнителями. Заказчиком опять выступал Седой. Вон как он быстро убрал этого гранатобросателя. Кто теперь, что и кому расскажет? От Кислого двух слов в простоте не дождешься, будет своей феней и воровским законом голову морочить, к тому же он, вероятно, и не в курсе, кто именно управлял сегодня этим подающим надежды. Даже наверняка Кислый не в курсе. А ведь все так прозрачно! Из-за переговоров с блатным миром гранатами средь бела дня не кидаются, а вот то, что я именно сегодня кое-что новенькое узнала и поняла о Седом – это намного важнее всех кислых и сладких. По этому поводу можно и совсем квартиру спалить. Так что, рыжая, говори спасибо, ты сегодня дешево отделалась.
Ну а убивать меня он, конечно, не собирался. Убивать ему не нужно, не интересно – это ж как дважды два. И вот Седой-то прекрасно знал, где я, в какой пробке стою и куда еду. Седой это же не авторитет какой-нибудь, это же Седой…
Но ничего подобного Сергей от меня не услышал.
– Вовсе я так не думаю! – крикнула я еще раз. – Я вообще никак не думаю! Я устала безумно! Мне все, все это надоело!
И я заплакала, упав ему на грудь. Натурально заплакала. От безнадежности. От страха. От одиночества.
Если вам в квартиру никогда не бросали гранату Ф-1, называемую в народе 'лимонкой', а на фене, стало быть, 'апельсином', очень трудно себе представить, как выглядит комната после взрыва. Некоторым, наверно, кажется необычайно интересным описать такое зрелище, но только не мне. Осталось ли что- нибудь неповрежденным? Ну, разумеется, осталось кое-что. Одно могу сказать наверняка: развлечения нам хватило надолго. Раскапывание ценных вещей и бумаг, ремонт, выбор обоев, покупка мебели, люстры, всей техники, да! – замена окон, естественно, включая рамы…
Вот в такой суете и закончилась весна девяносто второго.
Странная получилась весна. В эту пору все расцветать должно, просыпаться, тянуться к свету. А во мне как раз тогда все, что еще оставалось живого и теплого свернулось в клубочек, сжалось, забилось глубоко- глубоко и умерло.
Трудно сказать, что подействовало сильнее: собственные выводы, сделанные под дождем в той безумной пробке или разорвавшаяся граната-предупреждение – но я прекратила погоню за зловещей тенью Седого. Испугалась? Да нет, я как бы перестала понимать, зачем это нужно. Цель исчезла. Уже во второй раз и, мне казалось, в последний. Конечно, я ошибалась. Но вместе с целью странным образом исчез интерес к работе, к политике, к литературе, к живописи, к друзьям, вообще к людям. Наконец, я с грустью обнаружила, что исчезла и любовь к Сергею. Жить вместе с ним стало привычкой – вот и все. А зачем, ради чего? Опять непонятно.
Сергей работал как проклятый, лично мотался по тюрьмам и зонам, в общем совершенно задвинулся на своих ворах в законе.
– Погоди, воры еще будут сидеть у нас в правительстве, как минимум, в парламенте, – говорил он бывало с непонятной интонацией: то ли восторгаясь этим, то ли приходя в ужас.
А мне и про воров и про парламент было как-то совсем неинтересно.
– Может вы с Дедушкой меня уволите? – спросила я однажды.
– Дурочка, из Причастных не увольняют, – ласково объяснил Сергей.
– А что же делают?
– За предательство – в тюрьму пожизненно. А все остальное – прощают.
– Это Дедушка так придумал? Красиво.
Предавать их я не собиралась. Но я уже говорила 'их', а не 'нас' – вот что было печально. Кризис грозил затянуться, и в июне я снова отправилась в Непал. Анжей искренне порадовался мне. Нет, сексом мы заниматься не стали. Просто поговорили в очередной раз. С кем еще я могу так разговаривать? Я поняла, какое самое главное достоинство у этого гениального поляка: он умеет разговаривать с любым так, как человек только сам с собой разговаривает, и то не всегда: сто процентов честности и сто процентов понимания.
– Ты очень здорово продвинулась на пути к своей цели, – сказал Нанда. Тебе осталось совсем чуть- чуть. Но – помнишь? – поможет не логика. Ты догадаешься, где найти еще одно недостающее звено, но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня просто рано. Может быть, даже он убьет еще кого-нибудь, и этим выдаст себя, но вряд ли. Ведь тебе в любом случае поможет не логика.
– Пусть убивает. Мне все равно.
– Не говори так. Так нельзя говорить. Так говорят люди, которые не видели смерть вблизи. Может быть, ты слишком давно не видела смерть вблизи.
– Что это значит? – оторопела я.
– Не могу сказать наверняка, но думаю, единственное, чем ты сейчас сможешь заниматься – это война.
– Что?!
– Это не совет. Просто приглашение подумать.
И все-таки это был совет. Нет, конечно, я сначала подумала. Я даже очень долго думала. Я вдруг решила мотануться в Индию, где не была ни разу в жизни, поездила по древним святыням, хлебнула
