— Умерла Марта Хофштедтер, — сообщил я.
— Умерла? — повторила она. — Как? Каким образом?
— Что значит «как»? Умерла — значит, умерла…
Впрочем, люди действительно умирают по-разному.
Можно умереть у себя дома в постели от старости, или от чахотки, или от воспаления легких, или от любой другой болезни. Человек может попасть под машину. Его могут задушить, как Марту Хофштедтер. Можно умереть легко и спокойно, а можно — впопыхах и даже весело. Можно умереть готовым к смерти, а можно совсем неожиданно. И один Бог знает, что лучше. Но когда человек мертв, для него сразу все теряет смысл. Умирают люди по-разному, однако мертвые они все одинаковые.
В нескольких словах я рассказал Ульрике, что произошло в «Каролине». Но она по-прежнему молчала.
— Ты меня слушаешь? — спросил я.
— Да-да, — отозвалась она, и голос у нее задрожал. — Но кто мог это сделать?! Какой ужас! Какое у нее лицо?
— Такое же, как всегда. Но она больше не улыбается. А нам будет не хватать ее улыбки…
— Бедная Марта, — вздохнула Ульрика.
— А мне казалось, ты ее не слишком любишь.
Я пообещал, что потом подробнее расскажу про убийство Марты, а сейчас ей нужно поскорее одеться, взять лыжи и выклянчить у старика машину. Мы поедем в Ворсэтра кататься на лыжах.
— Как ты можешь именно сегодня…
— Это единственное, чего мне сегодня хочется!
Я повесил трубку, пошел в ванную и долго плескал в лицо холодной водой. Нельзя сказать, чтобы после этой процедуры мысли мои хоть немного прояснились. У меня было чувство, словно я немного оглушен и мозги вышли из строя. В голове все время что-то жужжало и гудело. Периодически передо мной вдруг появлялась Марта Хофштедтер, сидевшая на полу под умывальником в мужском туалете, бледная, с остекленевшим взглядом. Отогнать это видение удавалось далеко не сразу. Потом передо мной вдруг возникал еще один призрак — Манфред Лундберг. Он, бледный как смерть, вставал со стула и говорил, что ему очень плохо. Потом хватался за сердце и падал. Голова его с глухим стуком ударялась о стол.
Конечно, можно было думать и о вещах повеселее, но я предчувствовал, что нескоро мне удастся избавиться от общества Марты и Манфреда. На этот счет у меня не было никаких иллюзий…
Первый раз в жизни Ульрика собралась вовремя. Она вывела из гаража и поставила у подъезда «крайслер Виндзор» 1952 года, настоящее чудо на колесах. Когда я подошел, мотор работал, из выхлопной грубы вился дымок. Лыжи Ульрики лежали на заднем сиденье. Я открыл дверцу и бросил туда же свои. Ульрика сидела и курила. Сегодня она была еще красивее, чем обычно. Она надела темные очки, золотые волосы падали на плечи, щеки пылали, как розы. На ней были голубая лыжная куртка с капюшоном и брюки.
— Ну, так что? — быстро спросила она, как только я сел рядом.
— А что такое? — отозвался я, включил сразу вторую скорость и повел машину по Йернбургатан.
— Рассказывай, — нетерпеливо потребовала она. Но я отмахнулся:
— Спешить некуда.
Я обогнул исторический факультет, проехал по Академической улице между кафедральным собором и Густавианумом, через Одинслунд, мимо оранжевого фасада «Каролины» и, наконец, оказался на Валленбергсвейен.
— Твой старик стал абсолютно невозможен, — сказал я Ульрике. — Он как угорелый побежал в «Каролину». Совсем рехнулся.
Я рассказал Ульрике все, что произошло в «Каролине». А когда рассказывать было больше нечего, включил радио.
— Когда, ты говоришь, это случилось? — вдруг спросила Ульрика.
— Бруберг сказал, что она пролежала там не меньше десяти часов. Значит, вчера вечером.
— В котором часу закончился следственный эксперимент?
— Что-то около восьми.
— Улин тебе сказал, что провожал ее от здания филфака?
— Да.
— В котором часу?
— Он не сказал.
— Но «Каролина» закрывается в девять часов. Если она направлялась в «Каролину», то явно после девяти, раз ей пришлось лезть в окно. Примерно между половиной десятого и половиной одиннадцатого. Ты ничего не помнишь?
— А что я должен помнить? Наш первый вечер, когда мы были вместе?
— Помнишь ненормального спортсмена, который бежал вчера по Английскому парку вскоре после половины десятого?
Она была права. Я про это начисто забыл.
— Черт возьми!
— Где находится туалет?
— С северной стороны здания. Окно между главным зданием библиотеки и флигелем.
— Оттуда он и бежал, — кивнула Ульрика.
Ее щеки пылали от возбуждения. Она лихорадочно нащупывала сигареты.
— Умница! — восхитился я. — Возможно, это был убийца. Но что это нам дает? Только позволяет уточнить время убийства.
— Когда мы выходили из «Вермланда», пробило половину десятого, — сказала Ульрика. — Потом мы пошли на Осгрэнд. Шли довольно медленно. Следовательно, было примерно без двадцати десять.
— Без двадцати десять, — повторил я. — Это уже что-то.
— Тебе надо спросить у Хилдинга Улина, в котором часу он провожал Марту от здания филфака, — предложила Ульрика.
Мы свернули с Ворсэтравейен на Левенгсвейен. Дорога там виляет, и я сбавил ход. Лыжный домик был залит солнцем — белая одноэтажная постройка с черными водостоками и черными дымовыми трубами. Водостоки чем-то напоминали мне траурную кайму. Двери и оконные рамы были выкрашены в серо-зеленый цвет. Джемпер на Марте был почти такого же цвета. Это сразу же бросилось в глаза — в тот день я был очень чувствителен к подобного рода совпадениям.
Клены и каштаны чернели голыми стволами. У забора стояло темно-красное «порше». Но людей не было. Я поставил наш «крайслер» рядом с «порше», и мы выбрались из машины.
— Лед на озере еще тонкий, — сказал я Ульрике. — Пройдем немного по дороге, а потом через поле к Скархольмену.
Она бросила сигарету в сугроб и кивнула. Я достал из машины лыжи, положил перед Ульрикой ее пару, надел свои и затянул крепления.
— Когда вернемся, выпьем шоколаду со взбитыми сливками. — Она улыбнулась, сверкнув ослепительными зубами белее окружающего нас снега.
— Отлично, — согласился я.
Некоторое время мы шли вдоль дороги по обочине.
— Сегодня ты прокладываешь лыжню, — сказал я.
— Здесь уже есть лыжня.
— Ладно, лентяйка, будем идти по ней, пока не надоест.
Ульрика шла метрах в десяти впереди меня широким пружинистым шагом, умело работая палками. Женщины и лыжи редко достигают столь трогательного взаимопонимания. Но в данном случае они словно выросли вместе.
Мы обошли рощу с голыми стволами, и справа открылось бескрайнее снежное поле, ослепительно сверкавшее на солнце. Даже через очки свет резал глаза. Между тем лыжня уходила через поле все дальше и дальше, пока не исчезла в густом подлеске.
Мы остановились.
