— Мне так хотелось завести детей, — неожиданно сказал Герман. — Тогда все было бы иначе. А теперь, наверное, уже поздно.
— Да, — кивнул я, — теперь поздно.
Он ничего не сказал и не двинулся с места.
— Марта умерла, — сказал я.
Женщина, которая развешивала белье, забрала пластиковый таз и пошла к дому. Малыши начали бросать в нее снежки.
— Марта умерла, — повторил я.
— Понимаю, — ответил Герман.
Дети стали бросать снежки друг в друга. Герман шумно вздохнул. Это было похоже на всхлип.
— Вечером она всегда приходила домой, — наконец выдавил Герман. — Всегда. И я сразу понял, с ней что-то случилось.
— Да, случилось. Вчера вечером ее задушили в «Каролине».
— В «Каролине», — машинально повторил Герман.
— В мужском туалете, — уточнил я и тотчас пожалел о своих словах.
— Гады… Какие гады…
Это прозвучало почти как стон. Он произносил проклятия тонким срывающимся голосом, но очень тихо, будто размышляя про себя, что произошло. Я повернулся к нему. Герман уперся локтями в колени и сжал ладонями виски.
— Я ужасно огорчен, — сказал я. — Поверь, Герман, это не пустые слова.
Я вышел на кухню и сварил ему кофе. Когда я вернулся, он сидел все в той же позе. Мне удалось заставить его выпить две чашки. Потом он встал и прошел в ванную, умылся и вернулся в комнату. Теперь он встал у окна. Одну руку он держал в кармане брюк, а другой беспрестанно отбрасывал со лба волосы, которые снова падали.
— Сейчас придет Харалд, — сказал я. — Он должен задать тебе несколько вопросов… — Я замялся. — Ты в состоянии с ним поговорить?
— А какая теперь разница? Пусть приходит…
Потом мы долго молчали. На стене висели две картины. Одна была написана в барочном стиле и изображала резвящуюся юную пару в райских кущах. Возможно, это были Дафнис и Хлоя. Не будь картина подлинным произведением искусства, ее можно было причислить к порнографии. Но Эллен Бринкман все равно осудила бы ее, не делая никаких скидок на искусство. Другая картина была написана в старой реалистической манере и изображала бескрайнюю ледяную пустыню. Где-то далеко на заднем плане навстречу ветру тяжело шагали два путника…
В дверь позвонили. Герман обернулся. Я остановил его взглядом и пошел открывать. Как и следовало ожидать, это был Харалд, но не один, а с Вальгравом. Я провел их в гостиную. Коротко и официально Харалд выразил свои соболезнования.
Герман поблагодарил. Вальграв сел на стул и приготовился вести протокол. Исподлобья он косился на Дафниса и Хлою.
— Я пойду, — сказал я.
— Нет, останься, — сказал Герман. — Я хочу, чтобы ты остался.
Я посмотрел на Харалда. Тот согласно кивнул. Я снова сел в кресло и закурил. Харалд извинился — пожалуй, слишком витиевато — за то, что, несмотря на весьма прискорбные обстоятельства, он вынужден задать несколько вопросов. Герман ничего не ответил.
— Фру Хофштедтер ушла вчера после следственного эксперимента из «Альмы» примерно в двадцать часов, — начал Харалд. — Вы ее провожали?
— Мы расстались возле университета, у южного входа, — ответил Герман. — С тех пор я больше ее не видел.
На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.
— Больше не видел, — повторил Герман.
— Куда пошла фру Хофштедтер? — спросил Харалд.
— На филфак. Во всяком случае, так она сказала.
— У вас были основания подозревать, что она пошла не туда?
— Откуда я знаю, куда она пошла на самом деле?
— Могла она назначить кому-то свидание?
— Не знаю.
— У вас не было на этот счет каких-то подозрений?
Герман долго молча смотрел в окно, потом выдавил:
— Да, подозрения у меня были.
— С кем, по-вашему, у нее могло быть свидание?
— Я ничего не знаю наверняка. Она не рассказывала мне про своих поклонников. Мне казалось, что Хилдинг Улин — уже пройденный этап, но ведь чем черт не шутит! Иногда я был почти убежден, что это Эрик Бергрен. А иногда подозревал Эрнста. И даже Рамселиуса. — Он рассмеялся беззвучным презрительным смехом. — И почти всех филологов без исключения! И Гренберга, и Ларсона…
— Уже поздно ночью я пришел к Эрику Бергрену. У него сидел Эрнст. Но никто из них не видел Марты. И тогда я вспомнил… вспомнил…
Голос у него сорвался.
— Да? — спросил Харалд.
— И тогда я вспомнил, что во время следственного эксперимента Марта упрекала Йосту за невнимание к ней. Больше у меня сомнений не оставалось. Значит, он ее интересовал. Он часто приходил к нам. Гораздо чаще, чем я бывал у него. И когда Марты не было дома, оставался недолго. А при ней просиживал до самой ночи.
— У Йоста в Лунде осталась семья, — возразил я. — Здесь ему, конечно, одиноко. И нет ничего удивительного, что он любит ходить в гости. У нас он тоже часто бывает.
— Ты не видел их вместе, — ответил Герман. — И не знаешь, о чем они говорят. Он никогда не показывал, что она ему нравится, и уже одно это делает его поведение подозрительным. Кстати, несколько раз они даже приезжали сюда вместе. До такой наглости Хилдинг, во всяком случае, не доходил.
— Следовательно, вы подозреваете свою жену в том, что она находилась с Петерсеном в отношениях, которые несовместимы с ее положением замужней женщины? — спросил Харалд.
Герман повернулся и в упор посмотрел на Харалда. По том последовал ответ, в котором звучало отчаяние:
— А на черта вам мои подозрения!
Харалд спокойно посмотрел Герману в глаза.
— Возвратимся к тому, что делала ваша жена вечером в день убийства. Я хотел бы узнать, не говорила ли она, когда собирается вернуться домой.
— Нет, — отмахнулся Герман. — Она никогда этого не говорила. Как правило, она возвращалась домой не позднее одиннадцати; несколько раз приходила в половине двенадцатого, самое позднее — в двенадцать. Я не помню случая, чтобы она пришла после двенадцати.
Герман стиснул челюсти, быстро подошел к столу, схватил пачку, достал сигарету и глубоко затянулся. Харалд молча перелистывал записную книжку. Вальграв внимательно рассматривал свои ботинки и лишь временами косился на Дафниса и Хлою. Герман сделал еще несколько затяжек, опустил голову на грудь и закрыл глаза. Потом смял сигарету, не глядя, бросил ее в пепельницу и сел в кресло. Он тяжело дышал. Харалд оторвался от своей книжки и поднял на него глаза.
— Что вы сами делали вчера вечером? — спросил он.
— Я? — переспросил Герман. — Работал.
— Дома?
— Конечно.
Казалось, Герман утратил всякий интерес к тому, что происходило вокруг.
— Мы звонили вам в двадцать двадцать, — сказал Харалд, — но никто не ответил.
Герман молчал, наклонившись вперед и глядя в пол.
