он и оказался по молодости лет за решеткой, но теперь — теперь у него были все эти здания, больные, безупречная репутация, и уже начинали поступать заказы на машинную резьбу. Он поднял новый чайник высоко над чашкой, и чай полился длинной, звонкой дугой. К вечеру в его проект вложились уже все Теннисоны, за исключением Септимуса, чьи нервы решено было поберечь, оставив его в стороне от этой финансовой авантюры.
Джон почувствовал, как на плечо ему легла чья-то теплая рука. Это прикосновение, эта тяжесть были ему знакомы. «Пэтти!» — окликнул он, оборачиваясь.
— Мне подумалось, тебе тут одиноко, — сказала она. — Темно-то у тебя как.
— Да, у меня темно. Мне одиноко. Тут только и есть, что это крохотное окошко. Звезды, облака, и ни тебе птицы, ни живой твари. Как в аду. Мне одиноко в аду, Пэтти. Ночью, в темноте, двери открываются. И начинается.
— Тише, тише. Не хочешь узнать, как там твои дети?
Пэтти присела рядом с ним на жесткую, дурно пахнущую кушетку и склонила его голову к себе на плечо — до чего же утешительно действовала на него ее сила. Тяжелыми холодными пальцами Пэтти придерживала его лоб. Он обвил рукой ее мягкий живот и ухватился за платье с другой стороны.
— Дети в порядке, — произнес он. — Я знаю. Они свободны. Джон плотничает на железной дороге. Чарльз пошел в клерки к тому адвокату. Анна Мария скоро выходит замуж. Я хочу домой.
— Чего ж ты хочешь домой? Не сказала бы, что мы там свободны.
— Вам не затыкают рот. И не держат взаперти.
Она покачала головой.
— Земля огорожена. Никуда-то не пойдешь. Ни тебе шага влево, ни шага вправо. Общая земля нынче в собственности. Бедняков гонят, и цыган.
— Богач — тиран, а мы все его узники. Беднота никому не нужна. Ну, что мы можем? Бунтовать, жечь стога. И ничего не будет. Выселят. Весь континент — тюрьма.
— Здесь ты в безопасности.
— А вот и нет. По ночам…
— Тише. К тебе кто-то пришел.
К постели приблизилась Мария.
— Ты! Но как ты вошла? Сквозь стены?
— Какие стены?
Джон рассмеялся.
— Вот невинная душа! Даже и не заметила.
Пэтти не отняла руки, а Мария, прелестное дитя, ростом не выше его сидящего, подошла к нему и запечатлела поцелуй, золотой пушинкой опустившийся прямо ему в душу.
— Сядь рядом со мной, — сказал он. — Сядь рядом со мной. Ну, вот мы и вместе.
Джон сидел меж двух женщин, взяв каждую за руку и соединив их руки у себя на коленях.
— Мы вместе, — повторил он.
Тепло их душ перетекало из одной в другую, они дарили друг другу зажигательные улыбки, то и дело переглядывались, и вдруг на правую руку Джона упала теплая капля. Капля крови, что тотчас же растеклась по тончайшим складочкам его кожи. Подняв взор, он увидел маленькую ранку под левым глазом Марии.
— Ох, — произнес он.
— Зачем ты так со мной? — спросила она. — Я ведь всегда была с тобой обходительна.
— Но я же был ребенком, — возразил он. — И я не нарочно. Ты казалась такой прекрасной, когда гуляла в саду. Мне захотелось к тебе прикоснуться. Но ты была так далеко. По-тому-то я и бросил в тебя орех.
— Взгляни. Все прошло. — Ранка исчезла прямо на его глазах, и кожа вновь стала гладкой, словно водная поверхность.
— Красота!
Мария ответила ему долгой улыбкой. И не отвела взгляда. Она излучала любовь.
— А ты скучаешь по своей сестре? — спросила она.
Джон почувствовал, как его лицо морщится.
— Да, — сказал он. — Но меня никто никогда не спрашивал. — Он вновь ощутил себя незащищенным с одного бока, кожу до боли холодил зимний ветер, щипал мороз.
— О ней просто не знали. Она лишь мелькнула в этом мире. Да и ты ее не знал.
— Она была младенцем, моим близнецом. Куда ее дели?
Ответ нашелся у Пэтти:
— В гроб одного богача. Она умерла до крещения. И ей нужно было хотя бы тайком проскользнуть внутрь церковной ограды.
— Стало быть, она спасена. Но ведь она могла бы быть здесь, с нами. И мы с ней любили бы друг друга.
— Вот ты так говоришь, — откликнулась Пэтти, — а сам в детстве любил побыть один, уйти от всех да помечтать.
— Это потому что ее не было!
— Вот она, — сказала Мария, вложив ему в руки сверток со спящим младенцем. Закрытые глаза с лиловатыми веками, сжатые пальчики, курносый сопящий носик, мягкий завиток волос. Теплая головка малышки легла в его левую ладонь.
— Это она, — проговорил он. — Моя сестра.
Он обессиленно, все еще не веря, взглянул на Марию и Пэтти. А когда вновь опустил глаза, увидел у себя в руках гнездо. И не смог понять, чье, хотя научился их различать, собирая птичьи яйца. Гнездо было легкое, упругое, из тесно переплетенных прутьев. Яйца он тоже не узнал. Их было четыре.
— Это мы, — сказала Пэтти. — Так-то лучше.
Яйца были белые, словно английский фарфор. Они светились, едва касаясь друг друга, такие нежные, такие настоящие.
— Это мы, — повторил Джон. Он поднял гнездо, и яйца одно за другим закрутились, задвигались вразнобой, словно в них были птенцы. — Это мы.
— Вот в чем загвоздка.
— Рама?
Он кивнул в свойственной ему невыносимо медлительной манере и замолк, так что Мэтью Аллену пришлось уточнить:
— И что же с ней не так?
— Она же из дерева, пусть даже в железной оправе. А дерево — оно мягкое, слишком мягкое. И плохо держит. А когда вот тут болтается…
Мэтью вновь взглянул на то, что получилось. Резьба была небрежна, вся в неровных царапинах и зазубренных надпилах. Чистый, глубокий рисунок погиб. Мэтью взглянул на него в ярости и ощутил, как его наполняет сила, готовая одолеть любые преграды и выполнить резьбу в совершенстве, как клокочет и рвется наружу его воля.
— И все они такие. — Он моргнул, вновь столь же медлительно.
— Ну и?
— В ней-то и загвоздка. Все они будут выходить одинаково. Я, конечно, мог бы доделать их вручную, привести в порядок.
— Нет, нет и еще раз нет. Так мы работать не будем. Весь смысл, вся соль моего проекта — механическая резьба!
Самое страшное в затеянной им рискованной игре было то, что хотя этот риск и подпитывал Мэтью Аллена энергией, нес его в будущее, как на крыльях, в терпком опьянении, доставлявшем истинное наслаждение, полнил каждое мгновение его жизни ощущением собственной силы и неограниченных возможностей, но, если его постигнет неудача, да, стоит ему потерпеть неудачу — весь этот стремительный
