— А еще кто идет с вами в плавание? Головнин смущенно улыбнулся.
— Что означает ваша улыбка? — спросила она. — Может быть, третий ваш помощник вам известен еще менее?
— Вы угадали. Мне он совершенно неизвестен.
— Как его фамилия?
Матюшкин, Федор Федорович. Учился в лицее. Мне ведомо лишь, что он друг того молодого пиита, что уже обращает на себя внимание многих просвещенных в поэзии людей. Вы читали его стихи в «Российском Музеуме»?
— «Воспоминания в Царском селе»? — с живостью спросила Евдокия Степановна.— Как же то можно не читать!
— Люди, сведущие в этом деле, говорят, что это даже лучше Державина и Батюшкова.
— Несведущие могут сказать то же самое. Я выучила их наизусть, — с еще больше» живостью сказала Евдокия Степановна. — А разве он тоже моряк?
— Кто — Пушкин или Матюшкин? Евдокия Степановна рассмеялась:
— Ах, нет, я разумею, конечно, Матюшкина вашего.
— Нет, просто коллежский секретарь, — отвечал Головнин и, заметив удивление на лице своей собеседницы, пояснил:
— За него просил меня такой уважаемый человек, как директор Царскосельского лицея Энгельгардт. Я не мог отказать ему.
— Но каковы же права сих господ на участие в столь длительной и трудной экспедиции? Ведь вы же их берете не в качестве учеников?
— Они оба, и Литке и Матюшкин, любят море и мечтают с детства о путешествиях.
— И только? Неужели этого достаточно?
— Это уж много. Службе я их выучу в плавании. Главнейшее, чтобы любили море, не были пассажирами на шлюпе. Но девушка продолжала недоумевать.
— Как же вы не страшитесь отправляться в столь опасное плавание с такими помощниками? — допытывалась она. — Вы так уверены в себе, что вам не нужны помощники?
— Да, в себе я уверен, — просто и спокойно сказал Головнин, продолжая щипать малину и бессознательно глотая ягоды, вкуса которых не ощущал. — К тому же я все-таки не один. Сказывают, что Муравьев дельный офицер. Кроме него, со мною идет в плавание и кое-то из моих старых диановцев, в коих я твердо уверен: Филатов — лейтенант, лекарь Скородумов, писарь Савельев и даже матрос Шкаев, что был со мной в плену. Весьма жалею — Рикорда нет. Ну, да ведь сам иду к нему на Камчатку. Даже коляску ему везу. Слезно просил привезти. Да что это мы все про экспедицию, а про ягоды-то и забыли, — спохватился он вдруг.
Они оба потянулись к одной и тон же ветке, и его рука невольно коснулась ее руки. Василий Михайлович был так смущен этим и так горячо и искренне извинялся, что Евдокия Степановна рассмеялась на весь лес звонким смехом.
— Вот они где! — послышался в эту минуту голос Феопемпта, вылезавшего из густых, как щетка, зарослей осинника. — А мы-то с Ардальоном вас ищем, кричим, аукаем! А ну, у кого больше?
И он поставил на землю коробушку, наполовину заполненную спелой малиной.— А у вас что? Пустая корзина!
Глава четвертая
НЕРУШИМОЕ СЛОВО
Неделя, которую Василии Михайлович положил себе провести в деревне, уже кончалась. Нужно было возвращаться в Петербург, к ожидавшим его делам, а решительные слова, от которых зависела вся жизнь, еще не были сказаны. Ах, эта злосчастная разница в летах!
«Пора домой!» — приказывал он себе тем не терпящим возражения тоном, каким разговаривал на борту корабля.
Однако на этот раз он сам не слушался своего приказания. Он был похож на человека, который, проснувшись в определенный час, решает сейчас же встать, сосредоточивает все свое внимание на этой мысли и все же остается в постели.
Не переставая твердить самому себе, что пора уезжать, он продолжал жить в имении Лутковских.
Когда после ужина даже молодежь уставала бродить по парку и все расходились по своим комнатам. Василий Михайлович еще долго сидел у окна во флигеле или тушил сальную свечу, горевшую на столе, чтобы она не чадила, и ходил из угла в угол комнаты, переживая дневные впечатления, предаваясь мечтам, отгоняя от себя тревожные сомнения.
Однажды, устав ходить, он снова зажег свечу и при свете ее заметил на подоконнике, очевидно, занесенную сюда кем-то из библиотеки старика Лутковского, довольно объемистую книжку небольшого формата. На титульном листе ее значилось:
«Танцевальный словарь, содержавший в себе историю, правила и основания танцевального искусства с критическими размышлениями и любопытными анекдотами, относящимися к древним я новым танцам. Перевод с французского. Москва, 1790».
Василий Михайлович поднес книгу к огню, раскрыл ее посередине и прочел:
«...Было три Грации, которых стихотворцы называли Венериными спутницами. Оки назывались Аглаиею, Фалиею и Евфросиньею; они были дочери Юпитера и Дианы, держали всегда одна другую за руки и никогда не разлучались. Стихотворцы говорят, что Грации были малого роста, показывая через то, что приятности есть и в малых вещах, иногда в телодвижении, иногда в небрежном виде и даже в одной улыбке».
Эти последние слова заинтересовали Василия Михайловича, и он стал читать далее...
«...Овидий говорит, что Венера имела приятности в самое то время, когда хромала, подражая своему мужу.
Движения и все поступки любимой женщины имеют бесчисленное множество приятностей. Что бы она ни сделала, говорит Тибулл, везде следуют за нею Грации, хотя бы она о том и не помышляла».
«Сие верно...» — подумал Василий Михайлович, вспоминая, как Грации сопутствовали Евдокии Степановне давеча, когда они играли на площадке перед домом в серсо.
И, вдруг решившись, Василий Михайлович сказал себе: «Завтра или никогда». На этот раз он оказался тверд в решении.
Он написал записку и, не перечитав ее, вложил в томик нового французского романа, который очень советовала ему прочесть Евдокия Степановна.
В роман он даже не заглянул и наутро вернул Евдокии Степановне со словами:
— Вы правы. Это достойно внимания. Прочел два раза. Советую сегодня же и вам прочесть его снова.
И вот наступила ночь, такая светлая от луны, что порою какая-то птичка, заночевавшая на дереве вблизи флигеля, просыпалась и, прощебетав несколько коленец своей веселой замысловатой утренней песенки, смущенно замолкала.
Василий Михайлович, стараясь не скрипеть ступенями, чтобы не разбудить спавшего на крыльце слугу, вышел из флигеля и направился к огромной столетней липе, которая на высота человеческого роста разделялась на несколько толстых раскидистых ветвей, крепко скованных толстыми железными полосами. Отсюда на большое расстояние была видна уходящая вдаль аллея...
Сейчас должно решиться все, если она нашла записку, в которой он писал, что не надеется на положительный ответ, но что любого приговора он будет ждать под этими ветвями, а если ответа не будет до зари, он уйдет в деревню, наймет лошадей и уедет, чтобы больше никогда не смущать ее, Евдокию
