смущенно и робко проговорил:
— Я — барон Врангель...
— Я слышал, — отвечал Головнин с улыбкой.
— Мне один приятель сказывал за тайну, что вы идете в новое кругосветное плавание.
— Сие верно, — отвечал Головнин, — но никакой тайны в том нет, хотя я и не объявляю о сем на всех углах.
— Может статься, потому он так и сказал. Командир Ревельского порта, где стоит наша эскадра, ходатайствовал перед вами, чтобы вы взяли меня с собою в плавание. Я просил его превосходительство.
— Да, он ко мне относился, — подтвердил Василий Михайлович. — Но я отказал ему в сей просьбе, ибо беру с собою» только лично известных мне офицеров.
— Все ж таки я решил ходатайствовать лично перед вами... Может статься...
Проговорив эти слова, волнуясь и даже слегка заикаясь, юноша умолк.
— Почему вы так добиваетесь этого? — спросил Головнин.
— Я очень люблю море и путешествия, — просто и искренне отвечал юноша.
— Сего еще мало. Надо знать службу. На каком судне вы плаваете?
— На фрегате «Автропил».
— Сколько мне известно, вашей эскадре зимовка назначена в Свеаборге. Вы оттуда?
— Нет, я из Ревеля.
— Вас отпустили?
— Да... Впрочем, нет, - поспешил поправиться юноша, — Я...
— Так как же?
— Когда эскадра стала готовиться к выходу в Свеаборг, я съехал на берег и подал рапорт о болезни...
— Ну? А дальше?
— А дальше адмирал приказал доставить меня на фрегат здоровым или больным, но меня не нашли...
— Потом?
— Потом, когда эскадра ушла из Ревеля, я отыскал в гавани каботажное судно, которое пришло туда из Петербурга с грузом каменной плиты, и отправился на нем в столицу. Плавание продолжалось десять дней.
— Почему так долго?
— Погода была весьма бурная. Пустое судно прыгало, как пробка, не слушаясь руля.
— Вы знаете, что за самовольное покидание судна вы подлежите военно-морскому суду?
— Знаю, — отвечал Врангель. — Но я хочу в океан. Тут делать нечего.
— Ого! — ухмыльнулся Головнин. — Впрочем, это желание понятно для каждого моряка. Однако все же я вас взять с собою не могу.
— Я прошу вас, господин капитан второго ранга! — Юноша поднялся со стула, умоляюще сложив руки на груди.
Уже совершенно рассвело, и Головнин теперь хорошо видел, что перед ним стоит невзрачного вида молодой человек, лет двадцати — двадцати одного, с худым, истомленным лицом, с синяками под лихорадочно горевшими глазами, — видно, десятидневное плавание в порожнем паруснике было дело нелёгкое.
Головнину стало жалко юношу, и он спросил:
— Вы окончили Морской корпус?
— Да, господин капитан второго ранга, — снова заговорил мичман, продолжая прижимать руки к груди. — Прошу вас, возьмите меня! Я согласен итти простым матросом. Вы увидите скоро, что я буду вам полезен.
Головнин внимательно посмотрел на него:
— А языки вы знаете?
— Знаю английский, французский, немецкий и немного испанский.
— Службу знаете?
— Знаю.
— Учиться продолжаете?
— О да, конечно! — горячо воскликнул молодой человек. — Наука — цель моей жизни.
— Добро! — сказал, наконец, Головнин. — Я вас беру. А теперь идемте завтракать.
За завтраком, видя, как жадно ест гость, Василий Михайлович, усердно угощая его, спросил:
— Деньги у вас есть?
Юноша поспешно вынул из кармана тощий бумажник, заглянул туда и сказал:
— Есть еще целых три рубля.
Головнин, ни слова не говоря, вышел в другую комнату, взял из письменного стола пачку денег и положил их перед гостем.
— Возьмите, потом посчитаемся. А теперь марш со мною на верфь!
Глава шестая
ОБРУЧЕНИЕ
— У меня, государи мои, — шутил с друзьями и знакомыми старый Лутковский, — у меня в мезонине, скажу вам, настоящая кают-компания, так что над нашим домом сейчас хоть вывешивай гюйс и вымпел.
— По какому же это случаю вы переходите на морское положение?— интересовались слушатели.
— А как же, государи мои! У меня самого, как вам известно, двое гардемаринов, а у них днюют и ночуют их друзья — товарищи по дальнему плаванию — трое мичманов. Мои-то приходят почитай раз в неделю, в отпуск, «за корпус», как у них зовется, а то и так удирают из корпуса домой на ночь. А господа мичманы, находясь под покровительством моей дорогой дочки, почитай, вовсе поселились на нашем верхотурье.
Услышав однажды такие слова, Евдокия Степановна с укоризной обратилась к отцу:
— Папенька, как вам не стыдно! Первое, эти молодые люди нам не чужие: они идут в опасное и долгое плавание с Василием Михайловичем; второе, двое из них круглые сироты, а один полусирота. Если их оставить на воле, так будут жить, как Врангель в Ревеле: питаться будут щами да кашей, даже простой чай почитая роскошью. Разве вам не жалко?
— Да я, Дунюшка, не к тому, — оправдывался Степан Васильевич. — Разве мне чего жалко? Христос с ними! Я просто радуюсь, какая у меня семья большая стала. Еще дочку замуж выдать не успел, а в доме уж прибыль на три человека, — и старик весело и лукаво засмеялся.
— Слушать вас не желаю, папенька, — и Евдокия Степановна, заливаясь румянцем, убежала прочь от отца.
Старик Лутковский действительно не тяготился постоянным присутствием в его доме молодых офицеров. А Евдокия Степановна смотрела на них, как на младших братьев.
Вечером, если все «три Федора», как она шутя называла их, были дома, то-есть у Лутковских, они до самого появления Головнина вертелись в зальце у клавикордов и что-нибудь пели под аккомпанемент Евдокии Степановны или Литке, или читали вслух, или беседовали и спорили.
Поначалу Евдокия Степановна заинтересовалась больше всего Матюшкиным, как человеком, который ежедневно, ежечасно в продолжение семи лет видел вот так же, как она видит теперь его самого, был товарищем, однокашником, другом поэта, который пишет такие стихи, каких не писал до него
