форме. Он был аккуратен и даже щепетилен, что касалось этой стороны дела. Даже в сильнейшие штормы, когда смертельная опасность нависала над «Дианой», он был одет по форме и никогда не забывал пристегнуть саблю, не только не нужную, а даже мешавшую ему.
День царского смотра выдался яркий и теплый. Шлюп, уже несший на себе мачты с реями, был расцвечен флагами. Команда, в числе 130 человек, задолго до прибытия царя была выстроена на шканцах при офицерах, имея во фланге приданный на время торжества адмиралтейский оркестр. Против команды по другому борту шлюпа стояли в двух шеренгах судовые плотники, столяры, маляры, конопатчики, смоловары, такелажники, кузнецы и люди всех прочих ремесел, применяемых при кораблестроении, наряженные в новые красные рубахи с длинными кумачевыми перевязями через плечо.
Перед строем был поставлен стол, накрытый белой скатертью, отороченной золотистой бахромой, с такими же кистями по бокам. На столе, поблескивая серебряной с чернью крышкой, лежало евангелие, массивный ручной вызолоченный крест, чаша для святой воды. Золото риз многочисленного духовенства, возглавленного митрополитом Петербургским и Ладожским, спорило своим блеском с блеском медных труб оркестра.
Великан дьякон время от времени оправлял на ветру копну своих буйных иссиня-черных волос, нетерпеливо побрякивал уже заправленным кадилом и откашливался густым басом, прочищая голос.
У трапа, устланного красным сукном и охраняемого часовыми, находился Головнин в полной парадной форме, в высокой треуголке с белыми перьями, ниспадавшими пышной россыпью, в коротком темнозеленом мундире с расшитым золотом высоким воротником, в темных, плотно облегавших ноги рейтузах со штрипками.
Тут же находились директор корабельных строений, высшие чины верфи. Ждали царя час-другой, а его все не было. Напряжение нарастало.
Наконец показалась многовесельная яхта под развевающимся на быстром ходу черно-желтым императорским штандартом.
Царь, сопровождаемый свитою, проходит под аркой, увитой зеленью, поднимается по настилу, застланному красным сукном, в эллинг, оттуда по трапу — на шлюп.
Головнин и директор корабельных строений встречают царя, рапортуя каждый по своей части.
Александр обходит строй, здоровается с экипажем, обходит судно.
За спиной царя следует его свита: адмирал Мордвинов, престарелый адмирал Шишков, Аракчеев и другие сановники. Начинается торжественный молебен.
Несутся к высокому небу громоподобные моления дьякона. Что-то тихо, закрывая глаза, произносит митрополит, поет стройный хор митрополичьих певчих.
В эти минуты особенно удобно наблюдать царя. Головнин не спускает с него глаз, и ему вдруг припоминается, как недавно в одном офицерском кружке, собирающемся у старого флотского знакомого, рассказывали, как этот человек, император всероссийский, в четырнадцатом году в Париже в присутствии гвардейских офицеров сказал про свой народ: «Русский, если не дурак, то плут». А когда герцог Веллингтон во время смотра русских войск на равнине де-Вертю сделал комплимент выправке и порядку царских полков, он ответил ему: «У меня на службе много иностранцев, им я обязан этим». Так-то он ценит русский народ!
Василии Михайлович переводит взгляд на Аракчеева. В том же кружке офицеров кто-то назвал Аракчеева «людоедом». «Людоед и есть! Чего стоит один тяжелый взгляд его свинцовых, ничего не выражающих глаз!.»
Таким мыслям предавался Василий Михайлович Головнин глядя то на царя, то на приближенных его. Но вот молебен окончен. Начался обход корабля в предшествии духовенства кропившего святой водой все помещения и такелаж.
Потом пили шампанское, причем директор корабельных строений разбил, как полагалось, бутылку о борт корабля.
В ту же самую минуту рабочие бросились вывивать брусья из-под киля, на которых держался корпус «Камчатки» на эллинге. Дрогнув всем своим огромным телом, корабль двинулся по смазанным салом полозьям сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее и под звуки оркестра с шумом врезался в голубую воду реки Охты. Затем, гоня перед собой пенистый бурун, фрегат пересек реку и, слегка покачиваясь на поднятой волне, остановился почти у противоположного берега, стройный и легкий, радующий взгляд строителей.
Одним кивком головы Александр подозвал к себе Головнина, отвел его руку, которую тот держал у треуголки, касаясь ее двумя пальцами, и сказал правильным, но сухим русским языком:
— Я знаю, помню и ценю тебя по твоим прежним трудам, по твоему отличному плаванию на «Диане». Надеюсь, что сие плавание ты совершишь более счастливо и с неменьшей удачей, ибо теперь войны мы ни с кем не ведем. Готовься к походу, не теряй времени. Мною предуказано надлежащим людям не токмо не чинить тебе каких-либо препятствий, но паче того — оказывать всяческое пособие в трудах твоих. А теперь прощай. В час добрый!
И, милостиво протянув Головнину свою белую руку, Александр стал спускаться в сопровождении свиты по красному трапу к яхте, подошедшей теперь вплотную к борту корабля.
Глава восьмая
ТРИ ФЕДОРА
«Камчатка» давно уже была в море. Размеренная жизнь корабля среди привычной для Василия Михайловича стихии, вечно подвижных волн, освещенных то солнцем, то светом звезд, то луной, знакомый скрип снастей, перемены ветра, каждодневные заботы капитана, — все это постепенно, точно морским приливом, покрывало воспоминания о недавнем прошлом.
И все же одного Василий Михайлович не мог забыть: одинокая фигура невесты в высокой коляске на набережной и рядом старик Лутковский, глядевший из-под ладони на ползущие вверх паруса фрегата. Вспоминая об этом, Головнин с жалостью думал: «Невесты моряков!.. Кто бы вы ни были — дворянские ль девушки или простые рыбачки, вам всем одинаково суждено ожидание».
На этот раз в кругосветное путешествие был взят молодой художник Тихонов. Он был немногим старше мичманов Литке и Врангеля, на вид скромен, тих, но карандаш имел живой, быстрый и трудолюбивый.
Рисунки его нравились Головнину, и он нередко заглядывал в его тетрадь.
Однажды, уже спустя много дней после начала плавания, он увидел в его альбоме рисунок: на граните набережной коляска, в коляске девушка и за ней, в дымке, одинокий шпиль Адмиралтейства...
Лицом девушка не походила на Евдокию Степановну, но взгляд ее был обращен вдаль, и столько было в ее чертах и фигуре выражения грусти расставания, что Василий Михайлович долго не отрывал глаз от рисунка, а потом сказал художнику:
— Как же чудесна поэзия, если может сказать человеку прелестней и сокровенней, чем говорит сама натура.
Он попросил подарить ему этот рисунок и унес его к себе в каюту.
Это было единственный раз, когда Василий Михайлович проявил личные чувства на корабле.
Никто из офицеров, старших и младших, не мог бы сказать, что на шлюпе служат два брата невесты капитана. Гардемарины Лутковские жили на общем положении, так же как и молодые мичманы Литке, Врангель и Матюшкин.
Единственно, кого невольно и изредка выделял Василии Михайлович из всего экипажа, были его старые товарищи по «Диане».
Плавание на этот раз было спокойное. Большое судно, устойчивое на любой волне, послушное и
