Степановну, своим присутствием.
Он долго стоял под липой. В обманчивом свете луны соседние деревья, кусты вдоль аллеи и даже его собственное состояние казались не тем, чем в действительности были.
Вдали, на селе, лениво брехали на луну выспавшиеся за день собаки. Где-то в дальних лугах без конца скрипел коростель.
Василий Михайлович с напряжением вслушивался в звуки ночи, стараясь среди них услышать хруст древесной ветки под легко ступающей ногой. Придет или нет? Но как он мог решиться на это! Всему виной страх, которого он никогда раньше не ведал.
И вот его слуха коснулся едва приметный скрип быстрых шагов по песку аллеи. Но этот звук приближался совсем не с той стороны, откуда он ждал.
Головнин быстро обернулся. Евдокия Степановна стояла перед ним, закутанная в темную мантилью. Она была так близко от него, что он слышал ее прерывистое дыхание и ощутил запах ее духов, какой-то особенно свежий запах, более сильный, чем запах липы, которая цвела в парке.
В ее учащенном дыхании ему почудилось волнение, вызванное, без сомнения, возмущением его поступком.
Он торопливо заговорил:
— Простите, простите меня, Евдокия Степановна!..
— В чем? — тихо спросила она.
— Вы нашли мою записку?
— Да, вот она... — Девушка показала спрятанный в рукаве мантильи листок почтовой бумаги.
— Что же делать? — беспомощно спросил он. Девушка счастливо рассмеялась и протянула ему руку с зажатым в кулачке письмом.
Он схватил ее и прижал к своему сердцу вместе с листком бумаги.
— Неужто вы... — сказал он, наконец, боясь выговорить то слово, которое мучительно хотел услышать.
— Да...— так тихо произнесла она, что он скорее прочел это по движению ее губ, освещенных луной, чем уловил слухом.
— Я счастлив! И вы будете меня ждать?
— Да, да, — уже смелее отвечала она, подтверждая свой ответ едва заметным движением руки, которую он продолжал держать в своих руках. — Да, я буду вас ждать!
— Вы не боитесь разницы в наших летах?
— Нет, — серьезно и просто отвечала она. — Я ласкаю себя надеждой, что когда-нибудь догоню по разуму своего мужа и буду достойной его.
— И его правда?! — воскликнул он. — А я так страшился!.. — признался он. — Провидение посылает мне в вашем лице такое счастье!
Луна уже была в зените, и по селу медленно плыл сонный петушиный крик, а на траву легла обильная роса, когда он проводил Евдокию Степановну до господского дома, потом долго стоял в тени деревьев, оглушенный своим счастьем, не зная, куда ему итти.
До рассвета бродил он по парку, счастливый и влюбленный в весь мир. Липы пахли, казалось, еще острее, чем с вечера. Он любил и помнил их запах с самых первых дней детства.
Липы цвели и благоухали на заре его жизни, они цветут и благоухают теперь, в дни его счастья, пусть же цветут и благоухают и до самой могилы...
Глава пятая
МИЧМАН ВРАНГЕЛЬ
Лето быстро подходило к концу. Лимонно-желтые полосы все гуще вплетались в еще яркую зелень берез, липа уже начинала ронять бронзовый лист на дорожки садов и парков, зелень вязов редела, светлела и все сильнее просвечивалась солнцем.
Приближалась осень. По ночам легкие морозцы сковывали лужи и покрывали тонким стеклом берега рек и озер. Морозцы бодрили людей, делали все звуки громче и отчетливее. Казалось, что на быстро подвигающейся стройке шлюпа «Камчатка» особенно весело и звонко стучат топоры, а рубанки с особенно напористым визгом гонят кудрявую стружку.
Василий Михайлович по-прежнему не пропускал ни одного дня, чтобы не провести несколько часов на верфи.
Часто на палубе строящегося шлюпа собирались и его офицеры: лейтенанты Муравьев и Филатов, мичман Литке, Матюшкин, гардемарины братья Лутковские.
Головнин знакомил офицеров во всех подробностях с их будущим кораблем и старался возбудить в них интерес и любовь к нему.
Однажды на постройке появился и Мелехов. Он постарел, одряхлел, слегка сгорбился, но по- прежнему работал на той самой верфи, где строил когда-то «Диану».
Какими судьбами, друг Милий Терентьич, попал сюда? — спросил Головнин старого помора, обнимая его и целуя.
— А вот прослышал, что строите вы здесь шлюп, ну и приехал посмотреть, как у вас идут дела.
— Дела ничего, неплохие, — ответил Головнин.
А, конечно, отчего им быть плохими... — говорил Мелехов ревниво. — Фрегат-то ведь строится с основания, не так, как мы в те годы баржу на шлюп перешивали)
— Однако пойдем, старина, осматривать постройку, — весело предложил Василий Михайлович. — Если что не так — прямо скажи. Я рад буду каждому твоему слову.
Старик облазил все закоулки на судне.
— Все по закону, как полагается для морского судна. Добрый будет фрегат, — похвалил он.
Прощаясь, старик спохватился:
— Вот и запамятовал! Приходил к нам на верфь вчерась один морской офицерик молоденький, все спрашивал, думал, на наших стапелях строитесь... Дал ему ваш дом, только старый, дом Куркиной.
— Я и сейчас там стою, — отвечал Головнин. — А кто вы это мог быть и чего он хотел?
— Сказал свое фамилие, только не упомню. Знаю, однако, что нерусское. Из себя так не особо видный. А для чего вы ему, не сказывал.
Василия Михайловича нисколько не удивило это обстоятельство, ибо в последнее время не было отбоя от желавших отправиться с ним в кругосветное плавание.
Впрочем, на следующий же день все разъяснилось.
Едва хмурое осеннее петербургское утро заглянуло в окна спальни Василия Михайловича, как в комнату вошел, топоча сапогами, Тишка. Он так и остался при Василии Михайловиче» хотя Головнин много раз предлагал ему вернуться в Гульёнки, жениться, стать вольным хлебопашцем. Вольную он взял, но не мог уже расстаться ни с морем, ни с Василием Михайловичем.
— Ваше высокоблагородие, пора вставать! — сказал он громко, зычным голосом, словно стоял на вахте. — Там какой-то офицер давно дожидает.
— Фамилию он назвал?
— Назвал. Какая-то такая нерусская. Враль, что ли, или вроде того.
— Враль — и нерусская? — засмеялся Василий Михайлович. Он быстро встал, накинул халат и приказал звать гостя в кабинет.
Ранний гость вошел. Это был небольшого роста молодой офицер.
— Мичман флота барон Федор Врангель, Четырнадцатого флотского полуэкипажа. — отрекомендовался он.
Головнин подал ему руку, пригласил садиться, спросил:
— Чему имею честь быть обязанным вашему посещению? Молодой человек немного замялся, затем
