Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

плавании.

Он уже знает содержание этой инструкции. Этой инструкцией ему предоставляются все средства и возможности для наилучшего снаряжения и снабжения экспедиции всем необходимым, начиная с провианта и кончая приобретением необходимых астрономических инструментов, карт и книг на всех европейских языках.

Он взбежал по лестнице Адмиралтейства, едва сдерживая радостно бьющееся сердце.

Не за богатством спешил он по этим мраморным ступеням, покрытым ковром, не за чинами, не за славой, но единственно за великим трудом мореходца, о котором мечтал с ранних лет. И мечты его и старания не пропали даром. Из всех офицеров флота огромной империи ему отечество доверяло нести свои флаг в этой длительной и многотрудной экспедиции.

В Адмиралтейств-коллегий уже ждали его.

Один из членов коллегии, маленький старичок с бриллиантовой орденской звездой на мундире, принял его и ввел в конференц-зал.

Представляя Головнина членам коллегии, он сказал: — Сему офицеру, молодому летами, но весьма зрелому опытом, государь император повелел совершить плавание для обследования наших владений в Восточной Азии и северо-западной Америке и сопредельных с оными странами земель, для открытия новых, еще не видавших европейского флага, и описания уже открытых. Путешествие сие, — продолжал старичок при мертвой тишине зала, — путешествие сие необыкновенное в истории российского плавания как по предмету своему, так и по чрезвычайной дальности своей. Оно первое в императорском военном флоте и первое с самого начала русского мореплавания, ибо в построении шлюпа «Диана», на коем совершается сие плавание, рука иностранца не участвовала. «Диана» — первое подлинно русское судно, совершающее столь многотрудное и дальнее плавание. Вояж сей заслуживает внимания высокой коллегии. Посему я и решил представить вам молодого офицера, коему государь доверяет честь нести российский императорский флаг вокруг всего земного шара.

То был счастливый момент, необыкновенный и торжественным.

В свою большую, неуютную комнату, снимаемую в деревянном доме с мезонином на Галерной улице, принадлежавшем вдове секунд-майора Куркина, Головнин попал только к вечеру.

Здесь, у себя на столе, он нашел казенный пакет с огромной сургучном печатью и надписью: «Собственная его величества канцелярия».

То был указ царя.

Не снимая шинели я треуголки, Головнин аккуратно вскрыл пакет при помощи костяного ножа и стал быстро читать строки, написанные на твердой, блестящей бумаге крупным и таким точным каллиграфическим почерком, что нельзя было подумать, что эти литеры были выведены шаткой человеческой рукой, а не оттиснуты на печатном станке.

Царским указом экспедиции предоставлялась широкая свобода. Капитану шлюпа «Диана» Василию Головнину разрешалось итти на восток любым путем: мимо мыса Горн — вокруг Южной Америки или на мыс Доброй Надежды — в обход Африки, как то позволит погода, и, не скупясь, награждать команду в перенесении оной всех тягот сего великого плавания.

Долго ходил он из угла в угол своей большой, скромно убранной комнаты, не видя ни стен ее, раскрашенных под трафарет голубыми букетами, ни пестрых ситцевых занавесей, ни тусклого зеркала, которое то и дело мелькало у него в глазах вместе с его быстро скользящей фигурой.

Перед ним снова раскрывались просторы океанов. Он чувствовал под ногами доски палубы, слышал шелест парусов.

Надо было прощаться с теми, кого оставлял он на родине.

Но кого оставлял он?

Его друг Петр Рикорд был теперь вместе с ним, на одном корабле — помощник и верный товарищ в плавании.

Другой друг его юности, мичман Дыбин, был убит шведами. Но Головнин сделал все, чтобы найти тех двух матросов, Шкаева и Макарова, что плавали с ним тогда на корабле «Не тронь меня» и знали его отважного друга. Он зачислил их на «Диану» и брал с собой как постоянную память о друге.

Кто еще? Тетушка давно умерла. Дядя Максим все хворал. У Юлии уже двое детей. Он улыбнулся при этой мысли. Однако и на сей раз достал из чемодана ее миниатюру и посмотрел на нее, придвинув к себе свечу. Все ж это были милые черты. Он переложил миниатюру в свой бювар, где лежали самые важные вещи.

Вспомнилось детство. Шум старых гульёнковских лип и крик грачей на их ветвях, железная решетка склепа, где лежали его мать и отец, и серебряный блеск листвы на кряжистых ветлах, растущих у пруда, — все это он увезет в своем сердце. А где белоголовый Тишка в мундирчике казачка со светлыми пуговицами, где дырявый дощаник «Телемак»?

Сколько раз просил он бурмистра Моисея Пахомыча прислать ему Тишку в Петербург, но «сей тать и мошенник», как его именует дядюшка Максим в своих письмах, так этого распоряжения и не выполнил. Сместить его давно бы уже следовало, да все было не до того.

Маленькая деревянная кукушка выскочила из открывшегося отверстия в часах, висевших на стене, и глухо прокуковала десять раз, напомнив ему, что время уже не раннее.

Головнин подошел к письменному столу, зажег свечи в высоких медных шандалах, очинил новое гусиное перо и начал писать бурмистру.

Но по мере того как он писал о милых сердцу Гульёнках, гнев его на бурмистра Моисея Пахомыча исчезал сам собой, как дым.

Сделав сначала ряд указаний относительно имения и приказав за время предстоящего ему двухлетнего плавания отсылать доходы с имения дядюшке Максиму, он писал далее:

«Добро сделал, что похоронил нянюшку мою Ниловну не на деревенском погосте, а у церкви, при склепе, где покоится прах родителей моих. Старушка была мне за место матери. Наказую тебе, Моисей Пахомов, сложить кирпичное надгробие над ее могилкой, а в изголовье поставить крест железный, кованый» приличествующих размеров, с надписью, кто под оным покоится. Охраняй сию могилку. Может, по возвращении в Россию приеду в Гульёнки. Тогда поклонюсь ей. Старушка берегла мое сиротство в меру слабых сил своих и зависимых возможностей, и за то буду ей век благодарен.

Об Тихоне в последний раз писал тебе более двух месяцев назад, требуя, чтоб выслал его без всякого промедления в Москву, а оттуда дядюшка препроводил бы его сюда ко мне с оказией. Но оного Тихона и до сей поры нету. За такое ослушание даю тебе выговор. Днями отплываю в кругосветный вояж. Слушайся дядюшку Максима Васильевича, как меня самого. Ежели Тихон до сих дней не выехал, то пусть не трогается, поелику уж не застанет меня в Петербурге».

Закончив письмо, Василий Михайлович растопил в пламени свечи палку черного сургуча и собрался уже припечатать его своей именной девизной печаткой, как в комнату вошла горничная девушка от хозяйки, услуживавшая ему.

— Барин, — сказала она, — забыла вот совсем. Из головы выскочило... Еще даве поутру, как вы ушли, приехал какой-то мужик из вашей вотчины.

— Из Гульёнок? — сразу оживился Головнин. — Где же он?

— Цельный день спал в кухне, на печи, а теперь вот проснулся и ждет.

— Веди, веди его сюда! Эх ты какая, право! — напустился он на девушку и стал думать, кто бы это мог быть. Уж не Тишка ли?

Но перед ним на пороге комнаты появился статный парень, одетый в чистую крестьянскую одежду из новины, в аккуратно подвернутых онучах и новых лаптях, как будто непохожий на Тишку.

Молодая курчавая бородка прикрывала его лицо до самых глаз. Волосы его были русые, взгляд веселый, осмысленный, и только в самой глубине небольших голубых глаз его таилось знакомое лениво- сонное выражение, напоминавшее Головнину прежнего Тишку.

— Тишка? — спросил он все же с сомнением. Парень улыбнулся и низко поклонился.

— Я самый и есть, так точно, Василий Михайлович. Приказали явиться. Вот Моисей Пахомыч и прислал. Головнин весело рассмеялся и подошел ближе.