была. Дети, работа — а что еще человеку?! Делай доброе дело, живи честно своим трудом — и что больше-то надо?! Ить так просто все было... А и их, подумала она и о Гале, и о своем Колюшке, и вообще о молодых, — и их тоже понять надо. И им, старым, нечего сравнивать с собой своих детей, мерить их на свой аршин. Другой жизнь стала — и дети их растут совсем другими. Хоть бы вот она сама, когда молодой была, или Мишка — да и все другие: жили, работали, детей рожали — и все тут. А нынешние — ...умные они. Вот хоть и эта Галя, хоть и ее Колюшка: разные они, конечно, а и чем-то похожи друг на друга. Вон ведь как судят о жизни, сами во всем разобраться хотят. Та же вот Галя: как она даже о родном отце! Что ей — хлеба не хватало, что ли? Или Колюшка ее: зарабатывает хорошо, обут и одет, хата есть — чего б, казалось, по прежней-то жизни, еще надо? А ить чует она: чего-то другого не хватает ему. Да и сама вот, когда смотрела на Галиных друзей: разве не было ей обидно за своего Колюшку, что не так оно у него получилось, как он хотел? А эта вот Галя в институт не захотела — книжки продавать пошла. И не скажешь, что с жиру бесится или еще там какая она — видно же человека. Только... что все это даст им, что? Рожаешь, растишь — надеешься, что хоть дети, может, будут счастливее отца с матерью. А присмотришься вот: нет, и у них тоже трудная начинается жизнь. Голодными не сидят — так чего-то другого не хватает. И правда: поди вот разберись — чего? А и к прежним меркам их не вернешь: нечего им, старым, мерить своих детей старыми мерками. Плохо, если хорошее из того старого не узнают или порастеряют они, а так — нечего их судить, что не похожи они на матерей с отцами. Они, старые, тоже им, своим детям, закавык понаставили — поди разберись! Колюшка ж вон, она-то знает, до сих пор ни Андрею, ни кому там еще за отца простить не может. Мстить он, конечно, хотя бы тому же Андрею, она знает, не будет — а тяжесть все равно в душе носит: поди скажи, когда отойдет она у него. А эта вот Галя — вишь, как на отца: людей, говорит, не видит, — есть, стало быть, и у нее своя мерка и к себе, и к родным отцу-матери. Лежит вот, глаза закрыла — а лоб морщит, думает там что-то свое... Жить-то, бедной, ничего уже осталось, на уколах и держится, кислородную подушку каждый вечер приносят, чтоб надышалась на ночь — а в голове вон что!.. И держится, милая: приступы вон какие бывают, с каждым днем тает как свечка — а держится. Матери только и жалуется на боли, да и то без слез...
Однажды Галя долго и как-то нервно перелистывала какую-то книгу. Она будто искала в ней что-то, нужное ей обязательно, видно, не находила и нервничала. Нашла, минут пять читала, закрыла глаза и шепотом повторила прочитанное. Потом отбросила книгу, села, обхватила руками колени, уставилась куда-то перед собой и опять что-то шептала. По худенькому желтому лицу время от времени пробегали нервные судороги, и Галя встряхивала головой, словно хотела сбросить их.
— Ты о чем это, Галь? — спросила Варвара.
— Ее хочу представить. Смерть. Какая она? — Галя резко повернулась. В глазах ее были страх и какая- то злая беспощадность. — В лицо хочу увидеть ее.
Варвару будто морозом обдало.
— Чего спешишь, милая, — сказала она, успокаивая себя и Галю. — Успеется. Рано или поздно господь всех приберет.
— Тогда зачем, теть Варь? Зачем?
— Что — зачем?
— Все! — Глаза Гали были огромными, ненавистными... и беспомощными. — Рождаться, жить, потом умирать. Зачем все это? Чтоб жить и знать, что тебя опять не будет? Да?.. — Она упала лицом на подушку. Худенькое ее тело билось в рыданиях.
Варвара пыталась что-то говорить ей, как-то успокоить... но и сама знала, что нет у нее сейчас никаких слов для этой Гали. Да она, Галя, и не ждала от нее каких-то слов — Варвара сама это понимала.
И она звонком вызвала сестру.
...И нечем помочь бедной, — думала Варвара. — Только вот уколы и успокаивают ее. А так... Чтоб согласиться со смертью, умереть спокойно — ить это надо жизнь прожить, силы свои израсходовать, детям их отдать. А что у Гали? Ни жизни, ни веры... Да и какая, если разобраться, у людей вера? Вера одна: живи на земле и работай не покладая рук, делай, что тебе на роду написано, будь добрым — может, добром и прорастешь, хотя бы в детях своих. А больше — что?..
С этого дня Гале стало совсем плохо. Почти беспрерывно мучило удушье, и она уже не могла быть долго без кислородной подушки. Донимали боли — и Галя прятала лицо в подушку, стискивала зубами наволочку. Ее остригли — и Галя просила сестер, чтоб никого не пускали к ней, кроме матери с отцом.
Милая ты моя, думала Варвара, за что ж тебе бог такое мучение послал, за что тебя так судьба наказала! Что ты успела, что узнала, что испытала? Только и всего, что книжек поначиталась — а жизни и не видела. ...Нет, жестокая она бывает к людям — судьба, жестокая. Ни за что жестокая. Совсем ни за что, будь она проклята!.. И в какой уже раз рядом с жизнью Гали увидела Варвара свою жизнь. И устыдилась она, что, бывало, роптала на судьбу. Ей-то, ей, чего ж ей, Варваре, на судьбу свою жаловаться! Мало ли было? И с мужем любилась, и детей родила-вырастила, и наработалась всласть, и нагоревалась- наплакалась, и внучатам еще успела нарадоваться. Чего ж ей-то жаловаться на свою судьбу, чего бояться смерти!.. Вон она, молодая, ничего не успевшая — а за все дни только вот один раз и сорвалась. А ей бы только жить: красивая, умная, справедливая, добрая — вон какими глазами встречает мать!..
...И вот наступил конец. Вечером Галя попросила мать раздеть ее и натереть спиртом: слишком сильные были боли. А в пять утра она умерла...
В этот же день Варвара заявила врачу, что больше не хочет оставаться в больнице.
— Ухаживать есть кому? — спросил врач.
— У меня сын, славу богу!
— За вами женский уход нужен.
— Мир не без добрых людей, — ответила она, подумав о соседке бабке Насте и о том, что могут и дочери приехать, если она скажет Колюшке написать им.
Врач не стал ее переубеждать.
Через два дня ее навестил Колюшка, и она сказала ему, что ее выписывают.
XI
Утром Варвару свозили в последний раз на процедуры, на дорогу сестра сделала болеуспокаивающий укол, помогла няне одеть ее надлежащим образом, и Варвара, заплакав, навсегда попрощалась со всеми, кто ее провожал.
Ей не за что было б обидеться на персонал. Лечащий врач, сестра, няня — все вышли проводить Варвару, помогли Колюшке усадить ее в маленькие «председательские» сани с решетчатой спинкой, куда сын вдоволь настелил мягкого степового сена. Колюшка разложил удобно сено, в образовавшуюся ложбинку постелил белый овчинный тулуп, под спину подложил две подушки с ее домашней постели (молодец, подумала: догадался новые наволочки надеть), сверху накрыл ее полами тулупа и еще теплым стеганым одеялом с сатиновым верхом. И сама была одета: в теплое ватное пальто, на ногах валенки, голову покрыла белым шерстяным платком да сверху еще большой махровой шалью. Колюшка тоже тепло одет: крытый овчинный полушубок, валенки-чесанки, шапка с кожаным верхом. Слава богу, как люди одеты, — подумала. Попрощалась Варвара с врачом, сестрой, няней, поблагодарила их за все, посмотрела в последний раз на больничный двор с расчищенными дорожками, куда она входила четыре месяца назад с надеждой вылечиться... и где в этот час прогуливались выздоравливающие из других отделений, — и в другой раз за этот день утерла ладонью выступившие слезы. «Поехали, сынок», — сказала. И больше уже не смотрела ни на больницу, ни на расчищенные дорожки.
Господи, как хорошо-то было на воле!
