Всюду висела пыль, пахло зерном и соломой.
Приехал с подводой горбатый дядя Егор. Он привез с бакши огромную — во всю телегу — кашулю кавунов, дынь, огурцов, красных помидоров. Архип дал команду останавливать лошадей — время обедать. Повариха тетя Соня стала резать на деревянной лопате хлеб, его тоже только что привезли из деревни — большие круглые буханки с поджаренной румяной коркой, хорошо умытые и, должно быть, еще теплые и пахучие. Архип взял в руки одну буханку, постучал костяшками согнутых пальцев по ее нижней корке, проверить на слух, хорошо ли пропеклась, понюхал буханку, а потом выставил ее перед собой на вытянутых руках: «Ну, радуйтесь, люди, дожили до новины. Будем есть хлеб первого помола!» Тетя Соня разлила по большим блюдам горячие щи, расставила их в тени скирды, разложила, вокруг каждого блюда большие пайки хлеба. Молотильщики умылись у деревянной бочки, стоявшей на двухколесной телеге-водовозке, и сели обедать. Для нас тетя Нина разрезала несколько кавунов.
— Ну, хто тут у тебя стихи знаить! — окликнул чернобородый Архип тетю Нину и обвел нас, обернувшихся на его голое, веселыми смоляными глазами.
— А вон, Женька Колин, — указала на меня тетя Нина. — Он завсегда в клубе рассказываить.
У меня все остановилось внутри. Одно дело читать в клубе, когда рядом отец, другое дело — тут. А Архип уже поднялся и поставил меня на опрокинутую мерку.
— Покажи им, Жень, пускай послухають. А ты, Сонь, скибку хлеба ему медом помажь..
Я перевел дух и громко начал:
Мне хлопали, хвалили, заставили читать еще. Я прочитал «Два сокола»:
Я был горд похвалам. Тетя Соня пыталась всунуть мне в руки скибку хлеба с пахучим золотистым медом, но я замотал головой и ни в какую не взял — столько людей смотрели на меня!
По дороге назад я очень жалел, что не попробовал меду — все равно тетя Соня отдала мою горбушку ребятам; но и это не мешало мне чувствовать себя именинником.
В клубе тетя Нина усадила нас за длинный стол, подала каждому в белой алюминиевой миске крутую пшенную кашу. У всех уже были бутылки: кто наливал молоко в кашу, кто запивал из горлышка. Я посмотрел на окно, но на подоконнике было пусто. Тетю Нину я побоялся спросить и съел кашу без молока.
Когда пришло время идти домой и я уже было побежал от клуба, тетя Нина окликнула меня:
— Жень, это не ты забыл бутылку? — и подала мне мою синюю бутылку, заткнутую той же бумажной пробкой, но пустую. Только по кругу у донышка осталось и загустело молоко. — Значить, молоко выпил, а бутылку оставляешь?
Я взял у тети Нины бутылку... и неожиданно для себя расплакался.
— Ты чего? Что с тобой? — допытывалась тетя Нина, присев передо мной. — Обидел кто-нибудь? Кто тебя обидел?
Но что я мог ей сказать? Что выпили мое молоко? Так его у нас дома сестра нальет, сколько захочу. А отчего я плакал, я все равно не сумел бы ей объяснить. Я выдернул голову из-под руки няни и убежал за нашу пуньку. Там был бурьян, и меня никто не мог увидеть...
V
...Нас разбудил стук в окно. Кто-то колотил кулаком по крестовине рамы и что-то кричал. Голос был мужской, незнакомый, и от того, что не наш деревенский человек так смело барабанит в окно, было ясно, что весть будет плохая.
В последнее время все ждали чего-то ужасного. Ночами тревожно гудели самолеты, и мы по звуку старались отгадать, какой «наш», а какой «германский». В стороне Курска с вечера до утра метались по небу прожекторы, до нас доносился отзвук бомбежек. Через деревню иногда проходили беженцы, их пускали переночевать, кормили, давали еды на дорогу. Мы приучились чутко спать и быстро просыпаться.
Но этот человек не был беженцем. Мы свесились над краем печки и испуганно всматривались в полумрак хаты. В открытой двери горницы мелькнула белая фигура отца. Он оперся руками о подоконник и молча всматривался в стекла двойных рам.
— Пожар! — воскликнул отец. — Горка горить!
— Э-ва-ку-а-ция! — отчетливо донесся голос с улицы, и неизвестный опять заколотил в раму. — Все выходите!
— Не наш какой-то! — тихо и тревожно сказал отец, а тому, за окном, крикнул с фальшивой бодростью: — В чем дело? Какая еще эвакуация?
— Эвакуация, батя! Быстрей собирайтесь, берите продукты, теплые вещи — и на шлях. Там вас ждет колонна машин. Быстрей выходите, будем поджигать хаты.
Мы бросились разбирать одежду.
— Какая такая эвакуация? — кричал отец; он метался от окна к окну по горнице. — Какие-такие хаты? Кто это будем поджигать? Ты кто такой?
— Э-ва-ку-а-ция! — кричал тот уже у соседней хаты.
— Брешешь ты, сукин сын! — яростно кричал отец. — Девки, ребята, живо одевайтесь! Шабаш, видно, нам. Колонна ждеть! Я... твою мать, вчерась из Щигров, последний эшелон на Воронеж отправился, а от нас до Щигров усю дорогу бомбять. Где ты ее нашел, колонну эту... — Отец выбежал на улицу и тут же вернулся: — Сожгуть, сукины сыны! Горка уже горить. И Троица, кажись, горить. Детки, собирайтесь скорей, надо хоть бряхло кой-какое собрать. Девки, одевайте ребят во все теплое, не миновать выходить придется...
Пока мы одевались и обувались, кто-то из сестер побежал на улицу разузнать. А через минуты мы уже знали, что в деревню пришел отряд наших солдат, они отступают и на своем пути жгут деревни, чтоб, как они говорят немцам зимовать негде было, — такой дан им приказ, а командует солдатами офицер, он в белом полушубке, а солдаты большей частью нерусские, какие-то разноверцы; они уже подожгли Троицу, Горку, а теперь вот и нашу Слободку будут жечь; в деревне уже все собираются, но куда уходить, никто не
