чьем внимании и участии. Ее занимала глубокая, всепоглощающая любовь к себе, не оставляющая места ни для чего другого. Кристина купалась в тотальном, божественном эгоизме и была абсолютно счастлива. Иногда она для развлечения и отчасти из любопытства смотрела телевизор — должно быть, так, как олимпийцы обозревали античную ойкумену. Новости быстро ее утомляли. Всякий раз, переключая канал на старый художественный фильм, она повторяла: «Что за люди! Ни в чем меры не знают».
?День ее рождения
Она никогда не умела начинать новую жизнь с понедельника. Не стала и в этот раз: к чему ждать несколько дней, когда сегодня — день твоего рождения, когда желание перемен владеет тобой так сильно, что ноги уже не касаются земли?.. Она рывком распахнула окно и глубоко затянулась сырым московским воздухом, тонкими синеватыми струйками выпустив его через ноздри. Воздух обещал ей счастье. Теперь все будет по-другому, по-новому, теперь, когда она наконец-то перестанет быть проблемой и обузой для себя самой. Она полюбит себя, и это будет та самая любовь, которая избавит ее от одиночества. Она станет красивой, самой красивой, и ей ничего не останется, как любоваться собой с утра до вечера, восхищаться собой, составлять себе самую нескучную компанию, смеяться своим шуткам и делать себе подарки и комплименты. Неважно, кем и сколько раз было разбито ее сердце, больше это не повторится.
Через два часа она шагала по улице — нет, бесшумно скользила, как призрак, окутанная легким облаком сияющей пудры, сопровождаемая скользким шлейфом фиалковых духов. Она была призрак Марлен, Голубого Ангела, с ее бровями в ниточку, с жемчужинами, вшитыми в чашечки бюстгальтера, женщина, не боящаяся самой сильной любви — любви к самой себе. Она была призрак Мэрилин, самый желанный призрак в мире, и у пешеходного перехода она сложила губы сердечком и послала воздушный поцелуй водителю остановившейся маршрутки. Проходя мимо цветочницы, она взяла с лотка пышную белую гвоздику и заложила ее за ухо. Это был ее день, а мир задолжал ей столько цветов и столько улыбок, что не расплатится вовек. Она шла не оглядываясь, но знала, чувствовала хребтом, что все мужчины смотрят ей вслед, и женщины тоже, но по-другому, с завистью. И впервые в жизни эта зависть была ей приятна, а взгляды не вызывали неловкости.
Она вошла в зоомагазин, без четкой цели, по случайному вдохновению, и купила канарейку в маленькой клетке. Продавщица, почему-то смущаясь, говорила, что в первые дни канарейка может не петь, пока не обвыкнется на новом месте. Она сразу же великодушно простила канарейке эту маленькую слабость: пение — не главное. Главное, чтобы вокруг женщины были цветы, птицы и бабочки. Сдачи она не взяла, а смущение продавщицы приняла как должное. Гулять по городу с клеткой оказалось неудобно — она поймала такси и через полчаса была дома. Принялась готовить праздничный обед на одну персону, то и дело повторяя про себя, что это лучший день рождения за много лет — без гостей, как на подбор либо скучных, либо шумных, без дурацких подарков, без натужного веселья. Без любовников, требующих внимания, даже без неизбежных мыслей о возрасте. Отныне у нее не будет возраста, не будет вины за несделанное и сделанное не так.
Она уселась за изящно сервированный стол и покосилась на клетку с канарейкой. Птица молча сидела на жердочке, поворачиваясь то одним боком, то другим, а к пшену и воде даже не притрагивалась. Ничего, подумала она, пусть освоится, и принялась за сельдерей. «Верра дурра», — отчетливо произнес кто-то совсем рядом. От неожиданности она поперхнулась и уставилась внезапно увлажнившимися глазами на канарейку. Канарейка склонила набок гладкую желтую головку.
…В полыхнувшей где-то внутри тишине она уловила один слабый мерный звук, похожий на тиканье часов. Как если бы бомба с тишиной сначала взорвалась и лишь потом начала тикать. Она обвела взглядом комнату: круглый будильник на тумбочке, кашпо на стене, буфет с хрустальными вазочками и рюмками на ножках. В глубине буфета, за рюмками и вазочками, в зеркале смутно отражалось ее лицо, нелепо и ярко раскрашенное, и свисающая из-за уха увядшая гвоздика. В прихожей щелкнул замок, и знакомый девичий голос позвал:
— Баба Вера, ты дома?..
Она положила морщинистые руки на тарелку с сельдереем и уткнулась в них лбом. На перекидном календаре простым карандашом была обведена в кружок дата — 9 июня, день ее семидесятилетия.
Про Касю
Кася проснулась посреди ночи от птичьего крика. Крик раздавался где-то очень недалеко. На чердак в слуховое окошко часто залетали птицы. Кася перевернулась на другой бок и принялась накручивать на палец седую прядь, пытаясь таким образом удержать в себе дивное сновидение. А снилось ей, что она сидела на куче теплых опилок в компании милого господина с усами и кушала персиковый компот. Но крики и клекот, доносившиеся с чердака, мешали уснуть. Птица кричала, как женщина в родах. Кася накинула шаль поверх ночной рубашки, взяла фонарь и щетку на длинной ручке и нехотя полезла на чердак.
На чердаке она застала странное существо. Со спины оно несомненно было птицей, только очень большой, вроде альбатроса. Как альбатрос протиснулся в слуховое окошко, Кася даже думать не хотела. Птица как-то вяло, вполсилы, хлопала огромными крыльями, отчего с пола поднимались клубы пыли, и сипло кричала. Пока Кася раздумывала, стоит ли пугать щеткой такую большую птицу, та повернула голову, по-совиному, на сто восемьдесят градусов. У нее оказалось бледное девичье лицо, обрамленное пушистыми перьями. Кася зашла немного сбоку, чтобы получше ее разглядеть. Теперь ей казалось, что существо больше напоминает ангела, каким его рисуют. Оно сидело на корточках, разведя колени под ночной рубашкой, точь-в-точь похожей на Касину. Подол рубашки намокал кровью.
Кася попятилась и оступилась. Падая, она ударилась головой о балку. Раздался такой звук, какой бывает, если расколоть о землю спелый арбуз.
Когда Кася пришла в себя, в слуховое окно светило солнце. На том месте, где раньше сидел альбатрос в ночнушке, никого не было. Теперь там лежало яйцо грушевидной формы, такого размера, что одной рукой Касе бы его не поднять. Поднимать яйцо двумя руками не хотелось: оно было перепачкано кровью и дерьмом. Кася подобрала шаль, фонарь и щетку на длинной ручке и спустилась в дом, решив, что альбатрос как-нибудь сам разберется со своим яйцом.
Однако альбатрос больше не возвращался. Раз в день, а потом и чаще, от любопытства, Кася лазила на чердак. Через три недели из яйца вылупилась летучая мышь-альбинос, белоснежная, с рубиновыми глазками. Почуяв Касино присутствие, мышь поползла ей навстречу, увязая лапками в сгустках желтоватой слизи. Кася взяла детеныша на руки и понесла вниз, чтобы искупать.
Мышь быстро освоилась в Касином доме. Она представилась Раисой Геннадьевной и составила Касе компанию за чаем с баранками, а вечером — за картами. Для сна Кася отвела Геннадьевне полочку в чулане, где она, вместо того чтоб повиснуть вниз головой, сладко свернулась клубочком и засопела. Кася умилилась и укрыла малышку шерстяным платком.
Девушки крепко подружились. Мышь превосходно предсказывала погоду и другое будущее, но про другое будущее Кася знать не хотела. Не хотела она также, чтобы Геннадьевна предсказывала будущее всей деревне за деньги, говорила: Раечка, ни о чем не беспокойся, работать тебе ни к чему, проживем и на мою пенсию. Геннадьевна очень печалилась, что не видит прошлое так же хорошо, как будущее, и потому не знает ничего о своих родителях. А Кася жалела, что в ту ночь не взяла с собой на чердак вместо щетки фотоаппарат.
Однажды мышь просквозило на сыром апрельском ветру, и она слегла с температурой. Кася варила ей молоко с медом, но от молока Геннадьевну тошнило. Ей становилось все хуже, и Кася уже хотела пригласить ветеринара, как это ни было обидно для подруги, заслуживающей настоящего человеческого доктора. Мышь слабым голоском отказалась от помощи, ибо была провидицей и знала, что Медицина бессильна. Кася взяла Раю за лапку, и та в свой последний час поведала, что хоронить ее нужно в глиняном
