Пали стены Храма, цари отцаревали, слуги отслужили, а Китоврас все скачет по дальней пустыне, и глаза у него голубые, как горный лед, как соленое озеро или смерть во сне.
Ребро у Китовраса зажило лучше прежнего. Совсем не болит. Хорошо ему, вороному, на своей воле гулять.
Маттео-найденыш
Кентавры рождаются из дождевых облаков. От века кентавры — тучеродные звери.
Туча-роженица опускается на вершину горы и содрогается в родовых муках. Хлещет теплый дождь — отходят воды, и по размытой земле шагают новорожденные кентавры, по колено в первотворной глине. Волосы кентавров наполнены ливнем. На ходу они учатся говорить между собой. Кентавры — гиганты, молотобойцы, сами в себя вросшие всадники.
Кентавры любят молодое вино.
Среди кентавров мало женщин. У бессмертного Хирона была смертная жена — Харикло; кобылья плоть ее одряхлела, отравила старостью женский торс. Ковыляла Харикло, кентавр-старуха, рыхлила землю разбитым копытом, бередила распухшие бабки, искала лечебные корешки, ничего не нашла и умерла во сне, тихо, от старости. Хирон тосковал по ней и, бездетный, стал наставником героев — пестуном чужих детей. Сотни лет о кентаврах не слышали — всех истребили герои.
В XV веке после Рождества Христова в итальянской области Эмилия-Романья правил тиран Сиджисмондо Малатеста. Его крепость находилась в городе Римини, и ранним летом, на праздник Пятидесятницы, на главной площади этого города устраивали скачки. Коней и всадников окропляли святой водой, трубили с балконов в длинные трубы славу коням, полотна дамасской узорной ткани свисали из окон, горожане надевали лучшую одежду и заполняли окрестные улицы. Каждый городок в окрестностях Римини, каждый богатый ремесленный цех или купеческий дом должны были выставить на скачки своего коня и всадника — таков был приказ господина.
Коней баловали как первенцев, поили наговорной водой, ревниво берегли от соседской зависти. Украшали к празднику, как изнеженных женщин или свадебные корабли. Дорогой была награда за победу на скачках: победитель мог попросить у тирана все, что пожелает. Но единожды.
Много лет никому не доставалась победа — всех обходили кони самого Сиджисмондо.
С темного балкона железными глазами следил Сиджисмондо за привычными победами. И требовал новых соперников.
В окрестностях Римини, на берегу моря стояла рыбацкая деревня — Сфортуната. Десяток лачуг, коптильни, лодочные сараи да ветхая церковь. В деревне жили одни бедняки — земля скудная, разве что коз могла прокормить, в скалистые бухты, на каменистые гряды и отмели рыбьи стаи заходили редко. Но везде живут люди, жили люди и в Сфортунате.
Места вокруг деревни считались дурными. Меж морем и скалами плешью тянулся пустырь, который называли Полынным лугом. Ничего не росло на пустыре, кроме седой полыни. Не простая полынь — горькая, как утрата, а пойдет в рост — будет по пояс мужчине. Разве бывает такая полынь? А в Сфортунате была.
Рыбаки остерегались ходить через Полынный луг. Говорили, что на Полынный луг упали ангелы, которые устали славить Бога. Упали и проросли полынью. Так и стало. В июле после полуночи плясали над полынью сухие змеиные молнии. Ходили в полыни волки — справляли по весне свадьбы.
Даже о Полынном луге забыли поселяне, когда из Римини приехал вестник от Сиджисмондо Малатеста. И приказал за год вскормить и обучить коня для скачек господина Рыбаки только руками развели: был в Сфортунате один мул, да и тот принадлежал молодому священнику. Если всю деревню собрать и продать на торге — и подкову от праздничного коня не купить. Но вестник повторил приказ, пригрозил смертной карой и уехал как не было. Сфортуната осталась одна.
Однажды в полдень священник возвращался краем Полынного луга в Сфортунату и увидел бредущего в горьких зарослях кентавра Священник испугался, но молодость и любопытство взяли свое, да и сам кентавр не внушал ужаса. На вид он был подростком: без усов и бороды, шапка кудрей, как грозди черного в синеву винограда, обвивала смышленый лоб. Человечье тело, от солнца бронзовое, перетекало в конскую золотистую стать плавно, как явь сменяется сном. Священник деревни Сфортунаты еще в годы учения читал греков и римлян, поэтому он ласково окликнул кентавра на койне. Тот обернулся — и священник заметил, что молодое чудовище плачет. Священник, жалея его, пошел следом. Кентавр привел его в ложбину посреди Полынного луга, где темной тушей лежал в крови второй кентавр — мертвый. В открытых ранах на конском и человечьем теле жужжали зеленые мухи. Ночью на двух чудовищ напали волки — и старший погиб, защищая младшего.
Священник залюбовался мертвым чудовищем, вспомнил «Метаморфозы» Овидия:
Священник позвал из деревни людей, те зарыли старшего гиганта там же, где нашли. А младший остался жить в Сфортунате. Священник узнал от кентавра-найденыша, что погибший не был ему ни братом, ни отцом, да и как он мог быть отцом ему — если кентавры рождены облаками.
У нищеты слишком много забот, чтобы всерьез удивляться чудесному. Дети, подростки — вон их сколько бегает, как козлята без призора, не разберешь, где чьи. Будет еще один. Жители Сфортунаты назвали кентавра Маттео — просто потому, что надо было как-то назвать, вот и выбрали первое имя, что пришло на язык.
Маттео-найденыш скоро выучился от ребятни романьольской речи, но с людьми жить не хотел, нашел пещеру на взморье, натаскал тростника, выстлал пол, покрыл стены гончарной росписью — то девушки пляшут на спине быков, то герои сражаются, то осьминоги распускают щупальца в медлительных водах. Маттео разводил костер по ночам. Заходил по пояс в море, глядел, как знойным свечением переливаются ленивые приливные волны, и молчал до утра.
Раз подсмотрел в гончарне, как гончар ловко лепит горшки, попросился встать к гончарному кругу, мастер шутки ради позволил — пусть потешится чудище. Но через пару недель понял, что работу Маттео лучше покупают на базаре: его горшки, кувшины и миски из глины черного лощения никогда не трескались при обжиге, и молоко в них всегда оставалось холодным и не скисало. Да и расписывал он их чудно, не так, как другие.
Так и повелось: Маттео лепит, а мастер продает и за то делится с Маттео козьим сыром, лепешками, рыбой и маслом. Вина Маттео не пил — только нюхал жадно, хотелось, но нельзя: кентавр знал — выпьет и забудет себя во хмелю. Одолеет конское тело человечий разум. Мастер гончар настолько привык к помощнику, что уж и лошадиного в нем не замечал: за гончарным кругом Маттео сидел как собака, а что копытами стучит — так и сам мастер и его семейные носили деревянные башмаки. Девушки заглядывались
