на амбициозное сокрытие этого обстоятельства ото всех и от мужа, она очень сильно страдала по причине этого пренебрежения, и даже эротические переживания приобрели для нее на этом фоне какой-то трагический оттенок. Она чувствовала, что Атаназий использует ее в всего лишь качестве несущественной забавы, какого-то паллиатива, а на самом деле он занят чем-то не поддающимся разгадке. Но чем? Она ревновала его к разговорам с «остальными», но эротическая ревность у нее находилась как бы в латентном состоянии. Как и Препудрех, она даже не допускала, что такое свинство вообще возможно. Приступы отвращения и презрения к мужу прошли у нее бесследно: видимо, это был всего лишь результат ранней беременности. К тому же она начала сильно дурнеть, сделалась неповоротливой и сонливой. Все это еще больше отвращало от нее Атаназия. Он с отчаянием думал о будущем, чувствуя, что его утаскивает на дно какая-то утопленница, судорожно схватившаяся за его шею. Он буквально начинал ощущать физическую тяжесть в загривке и в кадыке, как будто его кто держал на привязи. Никак уже не помогали моменты удовлетворения, а вернее «удовлетвореньица», что, дескать, все так хорошо; ничто не давало укрытие в уголке мелочного отказа от жизни. Все становилось безнадежно будничным.
Порой Атаназий грустил о той страшной ночи с Логойским, и даже не о кокаине и, Боже упаси, не о присутствующем здесь Ендрусе, а о том другом, кошмарном, том, голос которого в телефоне тогда так напугал его. Но почему? Потому что тогда, на второй день, он почувствовал «в умильном взгляде» (как называл эту сумму сопряженных состояний: угрызений совести и малюсенького, почти что теоретического, покаяньица без большого страдания) свою сущностную связь с Зосей в ее маленьком мирке. Но его-то собственный мир, был ли большим? «Боже! Чем же мы измеряем величие?» — думал он с отчаянием, будучи не в состоянии найти ни одной надежной точки опоры для своих расхлябанных мыслей. «Напряжением ли чувств, количеством ли вовлеченных людей, широтой ли охвата — разве это не то же самое, что имеет место с величием в искусстве, которое определяется не силой одного элемента, а соотношением максимальных напряжений: ощущения конструктивного единства, контроля интеллекта, богатства сферы фантазии и мысли — и таланта, то есть, данных чисто чувственных. Но оценка всегда относительна, она зависит от класса конкретных людей. Неужели тем, во что я верю, должна руководить не независимая мысль, а лишь случайность принадлежности к данному классу и к данной эпохе? Разве что то, что я именно в этих условиях возникаю, никакая не случайность, а как раз самая что ни на есть существеннейшая необходимость. Но в таком случае это необходимость метафизическая, даже высшего, чем физическая причинность, ряда?» (Идея личностного Бога промелькнула на дне этих размышлений, но как-то смутно.) «Может, даже этого типа вещи обозначают также ход мыслей в сферах, казалось бы, не зависящих от этих сопряженностей, в математике и в логике. Так говорит Шпенглер, но, видимо, это не может быть истиной». Ощущение случайности и невозможность насытиться необходимостью становились обыденным состоянием, а реальным символом этого состояния непременно была Зося, тогда как Геля переходила в сферу абсолютных необходимостей, чуть ли не в сферу идеального существования понятий, причем скрытую страсть к ней все труднее удавалось сдерживать в границах вынужденного подсознания. «Но можно ли хоть что-либо сказать о „случайности индивидуального существования“? Нам только кажется, что, говоря о себе самих „я“, мы могли бы быть совершенно другими созданиями, что это самое „я“, будучи связанным с другим телом, в другом народе, на другой планете, было бы тем же самым. Прежде всего, нет ни тела, ни души, есть лишь пространственно-временное единство личности; из этого дуализма одной формы существования и из факта множественности индивидов возникают эти иллюзии ограниченности Единичной Сущности. Лишь раз в вечность она возникает как именно это, а не какое-то другое: она возникает постепенно, из всей массы частичных, лишенных свободы единичных сущностей, клеточек, организующихся ради общей цели. Бесконечная сложность существ, которые всегда должны состоять из других существ, тайна актуальной Бесконечности в малом и в большом, в связи с Существованием, а не Теорией Множеств, предельные понятия: бесконечно малой единичной сущности, а, с другой стороны, понятие уже не одного существования (это бы подразумевало единство, равное в предельном значении Абсолютному Небытию), а бесконечно большой организации таких существований-индивидов, каковой является, например, растение. А не признав наличия такой организации, невозможно объяснить то, что вообще что-то существует: мир не может быть лишь сборищем существований, а потому, должна иметь место организация, коль скоро единым существом быть не может».
Над этим «биологическо-виталистическим вздором» открыто смеялся недавно прибывший Хваздрыгель, которому Атаназий иногда, в моменты душевного упадка, признавался в своих сомнениях. Но теории современных биологов-материалистов, включающие все неразрешимые проблемы и перекрывающие бездонную пропасть между психологистическим подходом, с точки зрения чистых качеств, и подходом физическим, перекрывающие, казалось бы, плотно (от электронов до чистых качеств через белковые тела), теории, которые он этому «вздору» противопоставлял, были столь наивными, что Атаназий, разочарованный, вновь возвращался к своей «системе». Но Хваздрыгель, не выходя за рамки своего биологического физикализма, начинал серьезно понимать, что искусство, на которое он смотрел как на социобиологическое явление, в конечном счете сводимое, как и все в его концепции, к движению зарядов энергии, было его истинным путем. Он ощущал, причем не только как тогда, под воздействием кокаина, но и теперь, просто упившись редкостными напитками из подвала Берцев, безотчетную обиду на науку за то, что она его обманула, предлагая ему фантомы великих проблем, которые уже в ее рамках были давно исчерпаны. Последствие упаднического направления во всех сферах, за исключением одной — социального развития — было убийственным. Впрочем, приправленные метафизикой, общие социальные чаяния и порывы становились по отношению к конкретным случаям чем-то совершенно нереальным: в них не было ни единого момента, который помог бы зацепиться за нарождающуюся действительность. Тем временем Берц пока находился у власти, и можно было бы, по крайней мере, обо всем говорить спокойно. И возможно, если бы ему передали верховное руководство, он смог бы разрешить проблему передела земли путем неспешной организации земледельческих кооперативов. Однако еще не наступил момент для творческого труда. Людей охватило безумие освободительства: они не хотели работать, а только брать и пользоваться.
Атаназий страдал все сильнее. К Зосе он испытывал безграничную жалость и иногда, сидя рядом с ней или даже лежа с ней в постели, тосковал по ней. Он тосковал по той, какой она была для него прежде. Перед ним вставал образ прошедшей жизни: тихое счастье, написание так называемого «философского труда» с ощущением независимости от высших критериев и суждений официальных мудрецов, спокойная, умеренная «половая жизнь», избавленная от несусветных наслаждений с примесью извращенности, и маленькое такое удовлетвореньице собой и другими, и, как знать, может, и мелкие пакости, и мелкомасштабные измены жене и самому себе. Здесь не было места никаким высшим жизненным соображениям, подразумевающим самоотречение, стремление к совершенству, к абсолютному добру — эти «вещи» перемещались иногда, как далекие горы за убегающим вдаль горизонтом, представляя так никогда и не становящийся реальностью фон невозможности. Зося в общем принадлежала к этой сфере абсолютной этики: из обуреваемой сомнениями полудевушки на фоне «интересного» положения, отличающегося от до сих пор известных ей, она превращалась в фантастическую самку-мать-жену, и все это было не первобытным и забавным, а скорее мрачным и рассудочным, причем ее любовь к Атаназию постоянно росла и принимала мучительные зловещие размеры. Теперь в разговорах с Логойским она часто затрагивала проблему абсолютной этики, проблему, которую не переносил Атаназий, веря в свою теорию относительности, допускающую только понятие отношения индивида к роду и к обществу. Под влиянием разрыва с кокаином Ендрек постепенно становился более уравновешенным и приступил к работе над собой: он читал Библию и этику Спинозы вперемешку со средневековыми мистиками и «Критикой практического разума» Канта, что не мешало ему искать высшие формы дружбы у вырождающихся аборигенов этой воистину благословенной страны. Книги ему доставляла одичавшая и похудевшая от спорта и голодания Геля. Ее аскеза перешла из высших сфер духа в сферу чисто гигиенических процедур. Ни первое, ни второе явления не имели никаких устойчивых черт: это были скорее симптомы хронического кризиса, который когда-нибудь да должен был кончиться. Атаназий теперь избегал разговоров с ней, просто-таки боясь самого себя. Они оба были как бочки, наполненные нейтральными в настоящих условиях, но потенциально взрывоопасными материалами, лишь ожидающими подходящего катализатора. И в то же самое время казалось, что уже ничто никогда не может произойти между ними, и это ощущение, одновременно присутствующее у обоих, придавало каждой их встрече неизвестный доселе привкус трагизма. Хуже всего было во время завтраков и обедов. Атмосфера порой становилась грозной. Логойский тихо разговаривал с Зосей, сейчас в основном на тему бессмысленности жизни вообще и красоты смерти (ни дать ни взять
