который решил выпрямить кривую тень, не выпрямив самого предмета, который дает эту тень».
— Мудро! Мудро! — закивал шах Ахмад. — Шахиншаху делает честь, что у него такие визири, как ты…
Пока шах вел беседу с послами, шахиня, посадив Гюль-Нагаль на один из своих серебряных сундуков, учила ее:
— Не отвечай взглядом на взгляд, ибо первый взгляд принадлежит тебе, а второй — направлен против тебя. Лучше бросайся прямо в ноги. Поняла?
— Да.
— При шахиншахских послах он не посмеет тебе отказать. Поняла? И тогда мы добьемся — ты своего, я своего!
Она набросила на голову Гюль-Нагаль покрывало, вывела ее за дверь, передала из рук в руки ясаулам, а сама подошла к решетчатому окошку, через которое был виден тронный зал. Она смотрела, как ясаулы ввели в зал Гюль-Нагаль, закрытую шелковым покрывалом, и как шах вежливо обратился к Гюль- Нагаль:
— Красавица! Ты цветок какого сада? Откуда улетела, где опустишься? Как тебя зовут?
Он протянул руку — приоткрыть ее покрывало, но Гюль-Нагаль бросилась ему в ноги:
— О защитите меня! Великий шах! Будьте мне отцом в день воскресения мертвых!..
Шах поглядел на чужеземных послов и опустил голову. Гюль-Нагаль лежала у его ног, рыдая и причитая:
— Будьте мне отцом!.. Будьте мне отцом в судный день!..
Горели факелы, послы смотрели на шаха.
— Что ж… — вздохнул шах. — Как видно, наше намерение не попало в круг исполнения, не совпало с центром возможности. Одна была у нас дочь, а теперь их стало две. Отведите ее к Шасенем.
Шахиня за решетчатым окном улыбнулась и пошла прочь.
Гариб ждал и ждал Шасенем, а она не шла. Он сказал: «Замолчите, соловьи! Я не могу слушать вас, потому что вы сидите на ветках вместе со своими подругами, а я тут один жду, жду!» А Шасенем все еще не было. Ум улетел из его головы, и он стал бесноватым от любви. Сверкали звезды в верхнем отверстии кибитки, но Гариб их не видел, так как душа его была охвачена дымом.
Птицей влетела Шасенем.
— Гариб! — сказала она и протянула к нему руки. Он сказал:
— Я раскаиваюсь, что пришел.
— Зачем же тогда пришел? Уходи, раз не любишь!
— Нет, это ты не любишь! Пять часов я жду тебя здесь, а ты там веселишься.
— Что ты говоришь! — сказала Шасенем. — Весь день я дрожала, ожидая ночи. А ты… Не любишь — прямо скажи!
— Это ты не любишь! На базаре ты даже не обрадовалась. Просто купила раба, чтобы развлечься. А мне и грязная дорога казалась ковром: так стремился к тебе!
— Это я не люблю?! Ночью я только и делала, что говорила: «Может быть, Гариб приедет утром». А утром говорила: «Может быть, он явится вечером». Так целый год! А ты там сидел и обо мне не думал.
— Это ты не думала! — крикнул Гариб. — Живешь в красивом саду. К тебе приезжают свататься женихи, ты смеялась с ними, веселилась!..
— Я притворялась радостной, хлопала в ладоши, но у меня в руках не оставалось ничего, кроме ветра. Днем и ночью думала только о тебе. А ты… Не любишь, ну и уходи!
— Нет! Я уйду, потому что ты не любишь! Уйду! И не вернусь никогда.
Шатаясь, Гариб пошел к выходу из кибитки. Стоя на пороге, Шасенем сказала нежно:
— О, Гариб! Убил ты меня. Уходи! Гариб обернулся:
— Сенем…
И, плача, они кинулись друг к другу.
Из пустых слов не сваришь плов, подавай рис да мясо. В укромном уголке разговаривали долговязый Шавелед и рыжебородый Сеитнияз-мюнеджим. Шавелед говорил:
— Узнав от базарных соглядатаев, я подумал — что же это за раб, за которого платят тысячу червонцев? Я проник ночью в сад Шасенем и увидал там… Гариба.
— И ты донес шаху? — спросил домула.
— Нет. Шах Ахмад сказал: «Никогда не выдам дочь за доносчика». — Шавелед ухмыльнулся. — Если шах кривой, и ты прищурь глаз. Отныне я стану как будто я лев и тигр. Вот почему и пришел к вам.
— А я при чем? — насторожился домула.
— Вы ни при чем. А вот ваши звезды… Угадывать, узнавать, а потом и доносить… Это их дело. Поможете мне?
Домула сказал:
— Шайтана спросили: «Глину есть будешь?» Шайтан спросил: «Масла дать не забудешь?»
Шавелед засмеялся и протянул домуле кошелек.
Сказано: «Время благоприятствует, а звезда управляет». Увы, время не благоприятствовало Гарибу и Шасенем, зато звезд на небе было больше, чем надо, и каждая желала управлять чьей-то судьбой. Шах Ахмад, и послы, и придворные сидели на террасе дворца и, задравши головы, глядели в небо. Домула Сеитнияз-мюнеджим говорил:
— … И я установил положение звезд, которые господствуют над градусом движения звезд, и градус вредного воздействия, и узнал, что изгнанный в Змеиные пески Гариб вынул голову из ярма покорности и шею — из ошейника повиновения и проник к той, на белизне глаза которой надо писать чернотою зрачка и рисовать жидким золотом, — к самой Шасенем.
В сердце шаха вонзилось копье гнева:
— Клянусь, обоим отрублю головы!
— О солнце солнц! Шасенем не виновата, — сказал домула. — С ней это случилось просто потому, что луна находилась в созвездии Весов. Гариб! Вот, кто во всем виновен! И ему одному надлежит переселиться из мира живых в мир усопших.
Шах Ахмад сказал:
— Ясаулы! За мной! — и повернулся к домуле Сеитниязу-мюнеджиму. — Но если твои звезды ошиблись, я отрублю головы не им, а тебе! Так и знай!
Установив на голове золотое перо, пальцы по-китайски хной раскрасив, как павлин охорашиваясь, как попугай-птица разговаривая, Шасенем расхаживала по ночному саду. С нею гуляла Гюль-Нагаль.
Любуясь ими, Гариб играл на сазе и пел:
