лежало еще достаточно хвороста. Но пить варево из мяты без чая больше не хотелось. И как Никита ни бодрился, в душу медленно, но верно вползал липкий ужас.
И тут за окном произошло какое-то движение. Что это там? Шевельнулся куст малины, росший неподалеку от избушки, но уже за пределами зоны, опоясанной бабушкиным барьером. Медведь, что ли, лакомится? Шел бы ты, Михайло Потапыч, подальше отсюда. А то не ровен час и тобой кое-кто тут полакомится. Но что это?! Не может быть… Никита боялся поверить своим глазам, но меж малиновых веток в лучах заходящего солнца явно блеснули темные очки! Никита вскочил и поволок ящик во двор. У двери чуть не упал, поскользнувшись на «хвосте» бабушки, еще не успевшем заползти в ступу. Во дворе поставил ящик на попа, замахал руками, закричал… Ветви раздвинулись, и во всей своей красе перед Никитой предстал двойе-изларца! От волнения Никита на какие-то мгновения лишился дара речи. Он постучал рукой по ящику… Перевел дыхание… И наконец выкрикнул кодовую фразу:
— Эй, двойе-изларца! Оди-на! Ковых-слица!
У двойе-изларца своя особая манера двигаться, странная, на первый взгляд, неуклюжая пластика. Когда двойе-изларца поворачивается, голова его совсем не движется вокруг шеи, и поворот он делает всем своим могучим корпусом. Мужественное лицо, словно высеченное из камня. Непроницаемые черные очки.
— Убей бабушку! — крикнул Никита. Двойе-изларца медленно двинулся в сторону избушки.
Приблизившись к ступе, он вытянул вперед правую руку. Кисть руки словно расплавилась, превратившись в жидкий металл, который, казалось, вот-вот закапает на пол. Но вместо этого рука стала постепенно принимать форму штыка, длинного и острого. Штык все вытягивался, вытягивался вперед и наконец вонзился в студенистое тело бабушки, плескавшееся в ступе. Послышалось пронзительное шипение, повалил едкий фиолетовый дым. Через несколько минут все было кончено. Бабушка просто испарилась.
— Албибек! — сказал двойе-изларца и направился к ящику.
А Никита на дрожащих ногах пошел от избушки к лесу.
Сзади послышался грохот падающего ящика. Двойе-изларца укладывался на заслуженный отдых.
Невидимый барьер вокруг избушки исчез! Свобода!
И тут только Никита позволил себе осознать, как ему было все это время страшно!
Позже, лежа на спине прямо на дворе избушки и глядя в ночное небо, он прикидывал планы на ближайшее будущее. Завтра с утра двойе-изларца отнесет его (и ящик свой тоже, разумеется) в деревню. Там у него будет очередной «албибек». А Никита тем временем расскажет мужикам о своих находках. Потом они снарядят экспедицию, вернутся к этой избушке, сожгут ее и выкопают из земли все избушечьи яйца. За эти яйца они выручат кучу денег! Ведь известно, что их скорлупа надежно защищает от радиации, поэтому из них делают доспехи, в которых можно ходить в Пораженные земли.
А еще надо будет нарвать побольше этой мяты. Чай с мятой Никита о-о-очень уважает, а такой душистой мяты, как у этой бабушки, он нигде не встречал!
Чай с мятой, а может, и не с мятой
Дача. Ночь. Хочется выпить чайку, причем с мятой. А мята в огороде растет.
И не только мята, там и мелисса лимонная, и котовник. А еще рядом — смородина, ее тоже в чай хорошо.
Только темно на улице. Не видно, где что растет. Ну так что же!
Ведь замечательная игра — пойти сорвать что-нибудь в темноте, а там уж как повезет.
Может, это мята окажется, а может, и не мята.
Только надо сорванные листики в чай не глядя кидать, чтобы все по-честному. Игра так игра!
Это как в «Гарри Поттере» конфетки такие были — никогда не знаешь, с каким вкусом попадется. Бывает, что и с каким-нибудь гадким.
Вот и тут: завариваешь листья кипяточком, думаешь, мята, а оказывается — просто какой-то сорняк! Хотя, если подумать, мята — это тоже сорняк.
Нина Хеймец
Пингвин
В нарды удалось немного отыграться, но с шашками не везло совершенно. И в «дурака»: из пяти конов только один удачный. И в шахматы у него выиграть тоже никак не получалось. Он умел так: движутся фигуры, наступают размеренно, даже скучновато как-то. И вдруг пешка — где-нибудь на краю доски оживает, будто ей тоже скучно стало, и всю игру перекашивает, и всё, и подловил он. Долг продолжал расти, ежедневно.
А началось все почти случайно. Я зашла к Димке в гости. Мы пили чай с пирогом, который его мама испекла. А потом стали играть в карты. Нам быстро надоело, и тут Димка сказал, что это все вообще несерьезно, и что нормальные люди играют на деньги, и что так гораздо интереснее. Мы попробовали играть на деньги, и я стала проигрывать. С каждой новой игрой я надеялась исправить положение и становилась должна Димке все больше и больше. Пятьдесят копеек, рубль, пять рублей и, наконец, в тот чертов день, — двадцать пять. Двадцать пять рублей. Немыслимая сумма.
— Знаешь, я, наверное, куплю себе удочку, — говорил Димка, — спиннинг. С катушкой. Буду ходить на речку в Измайловский парк, на рыбалку.
«Где же взять эти деньги, — думала я, — где же мне их взять? Столько мне никогда не скопить. Можно, конечно, отдать Димке мои марки — шесть самых любимых, цветных, с локомотивами. И ту, особенную, выцветшую — с солдатом в пилотке и датой: 1942. Но я останусь должна столько, что это все равно ничего не решит».
— Не нужен мне этот спиннинг, — решал он спустя пару дней, — сдалась мне эта речка, тащиться туда. Я, пожалуй, подожду, пока ты мне еще проиграешь, и куплю себе велик, складной. Очень удобно. Приехал, сложил его, и места он не занимает. А? Что ты на это скажешь?
«Что же мне делать? — думала я. — Что же мне предпринять?»
В тот вечер мы пошли на крышу. Димка ее нашел.
— Я знаю тут классное место, — сказал он, — туда никто не ходит.
Через дорогу от нашего двора начинался квартал, который строили пленные немцы. Его так и называли: Немецкий городок. Но красные двухэтажные домики начали сносить, а образовавшиеся пустыри застраивали панельными домами — в шестнадцать этажей и в восемнадцать. Мы вошли в лифт. Он был новеньким, пах клеем и пластиком. На стенке висело зеркало. Я смотрела на наше отражение. Димка был на год старше меня, но ниже меня ростом. Его тринадцати ему никто никогда не давал. Никто не верил, что он уже в седьмом классе.
— Там должно быть открыто, — сказал Димка.
Лифт поднялся на последний, восемнадцатый, этаж и остановился. Мы поднялись по лестнице. Дверь была широкой, обшитой металлом. Мы навалились на нее, она тяжело поддалась, даже не заскрипев на смазанных петлях, и мы оказались на крыше. Уже почти стемнело, и на трубах химзавода, в трех
