Когда настала очередь Дениз, она захотела пойти по стопам Гари, хотя Инид считала, что девочке труба не идет, девочке больше под стать флейта. Но Дениз стояла на своем: она не собиралась состязаться с девчонками. Альфред ее поддержал, а там и Инид сообразила, что можно передать дочери старую трубу Гари и сэкономить на прокате флейты.
Увы, в отличие от нотных значков схемы сигнализации, которые Дениз пришлось тем летом копировать и подшивать в папки, повергали ее в недоумение. С чертежниками она соревноваться не могла, но пыталась хотя бы держаться на одном уровне с парнишкой, проходившим практику в отделе сигнализации и прошлым, и позапрошлым летом, – с Аланом Джамборетсом, сыном адвоката; правда, и его результаты Дениз никоим образом перекрыть не могла, так что ей оставалось лишь трудиться с такой добросовестностью, с какой никто из коллег равняться не мог.
– Эй, Дениз, слышь, черт возьми! – заводил разговор Ларедо Боб, вечно потный техасец, глядя, как она разрезает и складывает светокопии.
– Что?
– Будешь так усердствовать, сгоришь на работе.
– Вообще-то мне нравится. Главное – войти в ритм.
– Знаешь, кое-что можно и на завтра отложить, – советовал Ларедо Боб.
– Мне это не настолько нравится.
– Ладно, но сейчас у нас перерыв на кофе. Ты меня слышишь?
Чертежники весело окликали друг друга по пути в коридор:
– Кофе пить!
– Закусь прибыла!
– Кофе пить!
Дениз работала, не снижая скорости.
Ларедо, коротышка, обычно исполнявший всю эту рутинную работу, пока в летние каникулы не приходили на помощь студенты, мог бы злиться, глядя, как Дениз на глазах у босса за полчаса управляется с бумажной волокитой, которой лично он предпочитал посвятить все утро, пожевывая при этом сигару «Свишер свит». Однако Ларедо Боб полагал, что судьба человека определяется характером. Трудолюбие Дениз явно свидетельствовало о том, чья она дочка, и вскоре она конечно же сделается начальницей, как ее папаша, а Ларедо Боб так и будет возиться с бумажной рутиной в том неспешном темпе, в каком выполняют подобную работу люди, обреченные выполнять ее пожизненно. Кроме того, Ларедо Боб искренне верил, что все женщины – ангелы, а мужчины – жалкие грешники. Ангел, взятый им в жены, проявлял свою кротость и милосердие главным образом в том, что, не попрекая мужа за курение, кормил и одевал четырех детей на скудные его доходишки, но Ларедо Боб нисколько не удивился, когда вечная женственность обнаружила сверхъестественное прилежание, сортируя по алфавиту тысячи ящичков с микропленками на карточках и наклеивая на них ярлычки. Дениз сделалась в его глазах существом дивным и прекрасным. Вскоре у Ларедо Боба появилась привычка напевать при виде Дениз – поутру и когда она возвращалась после обеденного перерыва из маленького убогого городского парка через дорогу – нечто вроде кантри-рока: «О Дениз, ты зачем это сделала?»
Начальник чертежного отдела, Сэм Бейерляйн, грозился следующим летом платить Дениз за то, чтобы она
Веселый арканзасец Ламар Паркер (у него были очки с толстенными стеклами и предраковые шишки на лбу) поинтересовался у Дениз, предупреждал ли папочка, какие никчемные и подлые ребята работают тут, в сигнализации.
– Просто никчемные, – поправила его Дениз, – насчет подлых он ничего не говорил.
Ламар захихикал, попыхтел «Тарейтоном» и повторил слова Дениз во всеуслышание, а то вдруг до кого-нибудь не дошло.
– Хе-хе-хе, – с неприязненным сарказмом проворчал Дон Армор, чертежник.
Единственный в отделе сигналов он, видимо, недолюбливал Дениз. Это был крепко сбитый, коротконогий ветеран вьетнамской войны, выскобленные бритвой щеки отливали синевой, точно сливы. Массивные плечи с трудом помещались в рукавах блейзера; циркуль и карандаш в его руках казались игрушечными; выглядел он, словно подросток, застрявший в первом классе. В отличие от коллег, Дон Армор не ставил ноги на круглую опору высокого кресла-вертушки, а свешивал их и мысками касался пола. Он всем телом ложился на ватман, от глаз до рапидографа – считаные сантиметры. Проработав часок в такой позе, он сдавался, утыкался носом в стол или закрывал лицо руками и стонал. Перерыв на кофе он проводил, рухнув головой на стол, точно убитый, зажав в кулаке пластиковые авиационные очки.
При первом знакомстве с Дениз Дон Армор, глядя в сторону, еле-еле пожал ей руку. Работая в дальнем конце помещения, она слышала, как Дон что-то бормочет вполголоса и мужчины рядом с ним смеются, но, едва она подходила ближе, Дон замолкал и только яростно фыркал у себя за столом. Дениз он напоминал «умников», что в классе сидели на задних партах.
Однажды в июле, зайдя в туалет, она услышала снаружи голоса Армора и Ламара – эти двое стояли у питьевого фонтанчика. Ламар ополаскивал чашки из-под кофе. Став у двери, Дениз прислушалась.
– Помнишь, мы-то считали трудоголиком старину Алана? – сказал Ламар.
– Надо отдать должное Джамборетсу, – откликнулся Дон Армор, – смотреть на него было куда приятней.
– Хи-хи!
– Поди-ка поработай, когда красуля, не хуже Алана Джамборетса, разгуливает рядом в коротенькой юбочке.
– Алан собой хорош, что правда, то правда.
Послышался стон.
– Богом клянусь, Ламар, – сказал Дон Армор, – я жалобу подам в охрану труда. Это жестокое и необычное наказание. Ты видел ее юбчонку?
– Видел-видел. Давай потише.
– Я с ума схожу.
– Сезонная проблема, Доналд. Через пару месяцев рассосется.
– Если Роты меня раньше не уволят.
– С чего ты взял, что слияние все-таки произойдет?
– Восемь лет я потел в поле, пока добрался до конторы. Самое время большому начальнику прийти и дать мне пинка под зад.
На Дениз в тот день была короткая юбка цвета электрик, купленная в комиссионке, – по правде говоря, даже странно, что мать, с ее мусульманскими понятиями о женской одежде, не возражала против такого приобретения. Отчасти допуская, что Ламар и Дон Армор говорили о
Когда Дениз вернулась в чертежную, Дон, на мгновение подняв голову, обвел скептическим оком всех, кроме нее. Когда его взгляд скользнул мимо Дениз, она ощутила странную потребность вонзить ногти в свое тело или пощипать себя за соски.
В Сент-Джуде начался грозовой сезон. Воздух пропах мексиканской яростью, ураганами, переворотами. Поутру с наглухо затянутого тучами неба гремел гром, глухие раскаты доносились из крошечных городишек к югу, где не бывал никто из общих знакомых. Размеренные полуденные удары – будто молотом по наковальне – среди почти ясного неба. Тревожный гром громыхал ближе к вечеру, когда на юго-западе собирались плотные сине-зеленые, словно волны, тучи, а над головой ярко светило солнце, и жара становилась совсем уж невыносимой, будто напоследок брала свое. К ужину начиналось драматическое представление: грозовые фронты закрывали небо в радиусе пятидесяти миль по всем направлениям, давили друг друга, точно огромные пауки в тесной банке, напирая со всех четырех сторон.
Шквал за шквалом обрушивались крупные дождевые капли; окно превращалось в черно-белый экран, картинка расплывалась, лишь вспышки молний выхватывали из хаоса дома и деревья; детишки в плавках, накинув на плечи насквозь промокшие полотенца, стремглав мчались домой, точно дезертиры. А поздно ночью барабанная дробь, грохот летней артиллерии на марше.
Каждый день в газетах Сент-Джуда печатались слухи о предстоящем слиянии: назойливые женихи
