оттенков рыбьих боков и спинки, Дениз собирала тысячи сделанных с утра оттисков, по шесть копий каждой схемы, складывала, как предписано, чтобы уместились в папку линейного инженера. Сигнализация на милевых отметках 16.2, 17.4, 20.1, 20.8, 22.0 и так далее, вплоть до Нью-Шартра на 74.35, где линия заканчивалась.
Вечером по дороге домой, в пригород, сидя в машине рядом с отцом, Дениз спросила, готовят ли Роты слияние их железной дороги с «Арканзас-Саузерн».
– Не знаю, – ответил Альфред. – Надеюсь, что нет.
– И тогда штаб-квартира переедет в Литл-Рок?
– Похоже, так и будет, если власть перейдет в их руки.
– А что будет с людьми из отдела сигнализации?
– Полагаю, кой-кого из старших переведут. Младших, скорее всего, уволят. Но мне не хотелось бы, чтобы ты распространяла эти слухи.
– Не буду, – пообещала Дениз.
Инид приготовила обед заранее, как было заведено каждый второй четверг на протяжении вот уже тридцати пяти лет. Она нафаршировала зеленые перцы и вся лучилась энтузиазмом – впереди выходные.
– Завтра поедешь домой на автобусе, – предупредила она Дениз. – Мы с папой и Шумперты едем на озеро Фон-дю-Лак.
– А что там будет?
– Зряшная трата времени, – вздохнул Альфред, – в которую твоя мать меня втянула. Я же говорил…
– Ал! – перебила Инид. – Никаких обязательств. Никто не заставляет нас посещать семинары. Мы можем провести выходные, как нам вздумается.
– Будут заставлять, непременно. Застройщик не стал бы приглашать людей на бесплатный уик-энд, если б не надеялся продать участки.
– В проспекте сказано: никаких обязательств, никакого давления, полная свобода!
– Весьма сомневаюсь, – отвечал Альфред.
– Мери Бет говорит, мы сможем наведаться на прекрасную винодельню возле Бордентауна. Сможем все вместе поплавать в озере Фон-дю-Лак! А еще в проспекте упоминались лодочная станция и ресторан для гурманов.
– Не думаю, чтобы в середине июля винодельня в Миссури работала на полную мощность, – фыркнул Альфред.
– Надо просто проникнуться соответствующим настроением, – сказала Инид. – Вот Дриблеты в прошлом октябре съездили и так славно повеселились! Дейл говорит, никто там ни на кого не давит. Почти – так он сказал.
– Если учесть, от кого исходит информация…
– На что ты намекаешь?
– Человек зарабатывает себе на жизнь продажей гробов!
– Дейл ничуть не хуже других!
– Повторяю: я очень и очень сомневаюсь. Но поеду с тобой. – Обернувшись к Дениз, Альфред добавил: – Ты вернешься на автобусе. Машину мы оставим возле дома.
– Сегодня утром звонил Кенни Крейкмейер, – известила Инид свою дочь. – Спрашивал, не занята ли ты в субботу вечером.
Дениз прищурила один глаз, второй широко открыла.
– И что ты ему ответила?
– Сказала, по-моему – нет.
– Что-о?
– Извини! Я понятия не имею, какие у тебя планы.
Дениз расхохоталась:
– Все мои планы на данный момент сводятся к тому, чтобы избавиться от Кенни Крейкмейера.
– Он такой вежливый, – вздохнула Инид. – Знаешь, от тебя не убудет сходить на свидание, раз уж приглашают. Не понравится, второй раз не пойдешь. Но надо же когда-нибудь кому-нибудь сказать «да», а то люди решат, что тебе никто не подходит.
Дениз отложила вилку.
– От Кенни Крейкмейера меня тошнит.
– Дениз! – одернул ее отец.
– Так нельзя! – дрожащим голосом выговорила Инид. – Мне очень неприятно слышать от тебя такое!
– Ладно, извини! Во всяком случае, в субботу у меня времени нет. Нет времени для Кенни Крейкмейера. И если он уж так хотел меня пригласить, мог бы обратиться ко мне!
А ведь Инид с удовольствием провела бы выходные на озере Фон-дю-Лак с кем-нибудь вроде Кенни Крейкмейера, подумалось Дениз, и Кенни поездка понравилась бы куда больше, чем Альфреду.
После обеда Дениз оседлала велосипед и поехала к самому старому дому в пригороде. Довоенный кирпичный особняк в форме куба, с высокими потолками, стоял напротив заколоченной досками станции пригородной железной дороги. Генри Дузинберр, хозяин этого дома, преподававший драму в старших классах, уехал на месяц к матери в Новый Орлеан и оставил свои вульгарные абиссинские бананы, аляповатые молочаи и скромно-насмешливые пальмы в горшках на попечение любимой ученицы. Среди прочих аксессуаров разврата в гостиной Дузинберра стояла дюжина роскошных бокалов для шампанского, в граненой хрустальной ножке каждого виднелась башенка из воздушных пузырьков, и одной только Дениз, из всех собиравшихся на субботние оргии юных актеров и литераторов, наставник позволял пить из такого бокала. («Пусть мелкота пользуется пластиковыми стаканчиками», – приговаривал он, роняя изможденное тело в кресло, обтянутое телячьей кожей. Его уже дважды облучали, и сейчас врачи констатировали ремиссию, однако глянцевитая кожа и выпуклые глаза свидетельствовали, что по онкологической линии отнюдь не все благополучно. «Ламберт, дивное создание, – говорил он, – сядь там, чтобы я мог видеть тебя в профиль. Ты хоть понимаешь, что японцы боготворили бы такую шею, как у тебя? Вправду боготворили бы».) У Дузинберра Дениз впервые отведала живых устриц, перепелиные яйца, граппу. Дузинберр укреплял в ней решимость не поддаваться чарам какого-нибудь, как он выражался, «прыщавого юнца». Он покупал в комиссионных магазинах старинные платья и жакеты и отдавал Дениз все, что было ей впору. К счастью, Инид, мечтавшая наряжать дочку в стиле дочек Шумпертов или Рутов, настолько презирала старье, что с легкостью поверила, будто желтое, без единого пятнышка атласное вечернее платье с ручной вышивкой и пуговицами из тигрового глаза куплено за десять долларов на благотворительной распродаже. Вопреки упорному сопротивлению матери Дениз надела этот наряд, отправляясь на выпускной бал с Питером Хиксом, прыщавым юным актером (в «Стеклянном зверинце»[71] он играл Тома, а она Аманду). После выпускного вечера Дузинберр предложил Питеру Хиксу выпить вместе с ним и Дениз шампанского из вычурных бокалов, но Питер был за рулем и удовольствовался пластиковым стаканчиком с колой.
Полив растения, Дениз села в обтянутое телячьей кожей кресло послушать «Нью ордер». Жаль, что ей ни с кем не хочется завести роман, но те юноши, к которым она питала уважение (Питер Хикс, например), не возбуждали ее, а прочие ничем не отличались от Кенни Крейкмейера. Кенни, хоть и поступал в Морскую академию, а затем собирался заняться ядерной физикой, воображал себя при этом знатоком джаза и коллекционировал «Крим» и Джими Хендрикса («винил», как он выражался) со страстью, которую ему, по замыслу Божьему, следовало бы направить на строительство игрушечных подлодок. Собственная разборчивость несколько озадачивала Дениз: почему ей совсем никто не нравится? Что-то не так, она неправильно относится к себе и к другим людям.
Но когда мать затевала подобные разговоры, у дочери не было иного выхода, кроме как обрывать ее.
На следующий день Дениз перекусила в обеденный перерыв в парке и осталась погреться на солнышке, раздевшись до легкой маечки-безрукавки (мать, само собой, не знала, что она, отправляясь на работу, надевает такие под верхнюю кофточку). Откуда ни возьмись, появился Дон Армор, плюхнулся рядом
