— Ну, приходи давай. Четвертая дверь у меня налево, по этой же стороне.
Коридор весь как вымер, и я до четвертой двери дошлепал спокойно. В каюте горел ночник на столике, и чуть из коридора пробивался свет — сквозь матовое стекло над дверью. Иллюминатор заплескивало волной, и она тоже светилась — голубым светом. Клавка стояла у столика спиной ко мне.
— С кем ты тут? — Я две койки увидел.
— Вот на эту садись. Валечка еще тут, прачка. Которая как раз тебе стирает. Как говорится, две свободные с отдельным входом.
— Две — это уже не с отдельным.
— На то, миленький, существуют вахты. Шучу, конечно. Ну, согрелся хоть?
— Как будто.
— Поешь теперь? Мне тебя покормить хочется.
Клавка повернулась ко мне. На столике у нее поднос стоял, накрытый салфеткой.
— Спасибо. Да мне-то не хочется.
— Ну, попозже. Просто ты перенервничал. Ну, а что ты хочешь? Выпить хочешь? Совсем захорошеешь?
— Это вот — да.
— Водки тебе? Или розового?
— У тебя и то и то есть?
— Зачем же Клавка живет на свете?
Я засмеялся. Я уже пьян был заранее.
— Налей розового.
Клавка быстро ввинтила штопор, бутылку зажала в коленях, чуть покривилась и выдернула пробку. Я смотрел, как она наливает в фужеры.
— Себе тоже полный.
— Конечно, полный. За то, что ты жив остался. Ну, дай я тебя поцелую. — Клавка ко мне нагнулась, голой рукой обняла за шею, поцеловала сильно и долго-долго. Даже задохнулась. — Ну, живи теперь. Меня хоть переживи.
Она смотрела, прикусив губы. И я себя снова чувствовал молодым и крепким, жизнь ко мне вернулась. Я уже пьян был по-настоящему — и вином, и теплом, и Клавкой.
— Клавка, тебе идти надо?
— Конечно, надо. Но ты ж меня дождешься?
— Дождусь.
— Не умри, пожалуйста. Не умрешь?
Она подошла к двери — без туфель, в чулках, — задвинула замок.
— Клавка, тебя же там хватятся.
— Ну, хватятся. Разве это важно?
— Что же важно, Клавка?
Она мне не ответила. А важно было — как женщина повернула голову. Ничего важнее на свете не было. Как она повернула голову и вынула сережки, положила на столик; как вскинула руки и посыпались шпильки, а она на них и не взглянула, и весь узел распался у нее по плечам; как она смотрела на иллюминатор и улыбалась — наверное, что-то еще там видела, кроме голубой воды, — как завернула руку за спину, а другой наклонила ночник, и как быстро сбросила с себя все на пол и переступила…
6
— Понравилась я тебе? Скажи…
Она ко мне прильнула, вытянулась, положила голову мне на плечо.
— Ты же знаешь.
— Но услышать-то — хочется! Сильно понравилась?
— Да.
— Ну вот, — она вздохнула. — Ты выпил, и Клавку еще получил, теперь тебе хорошо. Я знаю. За это мне все простится.
Все хорошо было, только вот плечо у меня дрожало. Намахался я с этими треклятыми шотландцами, черт бы их драл.
— Болит все? Какая ж я дура, с этой стороны легла. Надо бы с той. Нехорошо я устроилась?
— Ничего, так лучше… Клавка, за что тебя прокляли?
— Кто?
— Родители. Ты говорила тогда.
— Ну вот. Зачем ты сейчас про это?
— Скажи.
Она помолчала.
— Да я такая шалава была, теперь вспомнить страшно… Ну, я уж помирилась с ними. Это ты потому спросил, что я сказала: 'Мне все простится'? Что ты еще хочешь про меня спросить?
— Про себя хочу. Когда же я тебе понравился?
Она ответила удивленно:
— Сразу! Ты разве не понял, что сразу? Как я только тебя увидела. Ты там сидел в углу с бичами, с каким-то еще торгашом, а я к тебе через всю залу шла и на тебя только и смотрела. Ты хороший сидел в курточке! Щедрый, и все тебе нипочем, лицо — такое светлое!
— Неправда, я злой был, как черт.
— Ну, ведь с пропащими сидел. Их же никто за людей не считает, Вовчика этого с Аскольдом. Все только и бегают они ко мне: то — 'Клавка, покорми в долг', то — 'Клавка, похмели, завтра в море идем, с аванса разочтемся'. Про меня уже чего только не думают, а я их просто жалею. С ними-то будешь злой!.. А плохо, что ты меня не заметил. Я перед тобой и со скатерки чистой смела, и уж так, и так… А сказал бы ты мне тогда: 'Поедем со мной, Клавка', тут же бы поехала, куда хочешь. Скинула б только передник.
Она смотрела в иллюминатор, улыбалась, глаза у нее блестели влажно. Я спросил:
— А дальше что было?
— Дальше-то?.. Может, не нужно?
— Теперь уж — все нужно.
— А дальше — ты меня перед этими пропащими позорил. Пригласил, за ушком поцеловал… Я-то — разоделась, марафет навела, в большом порядке пришла девочка! А ты, оказывается, специалистку свою ждал — ни по рыбе, ни по мясу… ты уж прости. А потом еще на Абрам-мыс ездил. Видела я уже — и ту, и другую, — да разве они меня лучше? Да никогда! И уж после того, как они тебе не отпустили, ни та, ни другая, ты ко мне являешься: 'Клавочка, без тебя жить не могу!'
— Пьян же я был.
— Да уж хорош. Как собака. Я так и поняла: ты — это уже не ты. Мне даже как-то и не жалко было, когда они тебя били. Не убьют же, думаю, таких не убивают… Я уже потом спохватилась, как узнала от них, что ты в море ушел из-за этих денег. Я-то думала — проспишься, придешь за ними, и мы при этом поговорим хоть по-человечески. Ведь мы ж не говорили! Так я себя проклинала…
— Себя-то за что?
— Ну… наверно, любил же ты эту, специалистку. Не все так просто было. Я тоже нехорошо про нее говорю. Любил, да?
— Теперь не знаю.
— Это ты так не говори. Это ты и про меня когда-нибудь скажешь: 'Не помню, хорошо ли мне было с Клавкой'.
Я ее обнял.
— Не скажешь ты этого, — она засмеялась. — Ни за что не скажешь!
Я ее обнял сильнее.
