Тот, снизу, с пайол, сказал угрюмо:
— Да мы такие, знаешь, спасатели: как никто не тонет, так мы хороши.
— Ничего, — сказал этот, в беседке, — зато долго жить будете, ребята.
— Да, — говорю. — Это нам не помешает.
Я курил, смотрел на их работу. Они уже закончили опалубку, теперь ляпали в нее цементным раствором.
— Нас, — я спросил, — не позовете помогать?
— Что ты! — сказал этот, в беседке. — Мы вам теперь и пальчиком не дадим пошевелить. Спите, орлы боевые. Что-то я еще у них хотел спросить?
— Куртку я тут потерял. Не находили?
— Которую? — спросил в беседке.
Я вздохнул:
— Да что ж рассказывать, если не нашли. Хорошая была, душу грела.
— Да если б нашли — не заначили, какая б ни была. — Что-то он вспомнил. Лицо сделалось такое мечтательное. — Слышь-ка, тут шотландец один рокан снимал. Такой свитер у него под роканом. Мечта моей жизни. Ты похвали может, подарит.
— Так он же мне подарит, не тебе.
— Все равно приятно. А я с тобой на чего-нибудь обмахнулся бы.
— Да нет уж, просить не буду.
— Зря. Момент упускаешь.
Снизу, угрюмый, спросил:
— Как же ты ее потерял? Шов небось курткой затыкали?
— Да вроде того.
Он покачал головой:
— Это бы вам, ребятки, много курток понадобилось. В трех местах текли. В трюма набирали, в машину и через ахтерпик.
— Это, значит, к механикам в кубрик с кормы текло?
— Ну!
— Скажи пожалуйста! А мы и не знали.
В беседке еще спросил:
— Ну, а этот-то, этот-то, Родионыч — ничо себя вел? Зверствовал небось, когда поволноваться пришлось?
— Ничего. Когда тонули, смирный был.
— Смирный! — сказал угрюмый. — Волки в паводок тоже смирные бывают, зайчиков не трогают. А как ступят на берег, так сразу про свои зубы-то вспоминают.
— Может, и так, — говорю. — Все же он урок получил.
— На таких, знаешь, уроки не действуют.
Я не спорил. Вот уж про кого мне меньше всего хотелось думать, так про этого Родионыча. И отчего- то я все никак не мог согреться. Хотя вроде на солнышке сидел. Ну, да какое уж тут солнышко! Этот, в беседке, и то заметил, что я зубами стучу.
— Ты, парень, прямо как в лихорадке. Ну, натерпелись вы! Сходи на камбуз, там плита топится.
— Кандей неужто встал?
— Ну!
Я уж хотел сходить, но тут к нам катер стал причаливать, с базы. Я от него принял концы.
— Вахтенный! — покричали мне с катера. — Позови-ка там Гракова.
Вот я уже и вахтенным заделался. Но звать не пришлось: Граков мне сам навстречу вышел из «голубятника» — побритый, китель на все пуговки, лицо только чуть помятое с перепоя. За ним вышли кеп, тоже в кителе, и штурмана Жора и третий. Старпом их провожал — в меховой своей безрукавке — до самого трапа.
И еще с ними боцман вышел — хмурый, с пятнышком зеленки на скуле, и чокнутый наш, Митрохин. Оба в пальто, в шапках. Эти-то зачем отчаливали, я так и не понял.
— Как с гостями-то? — старпом спрашивал у Гракова. — С шотландцами.
— Да уж не буди, пока спят. И своим дай выспаться. Вечером их сами на базу свезете. Только чтоб они как-нибудь отдельно, понял? Не нужно, знаешь ли, этого неорганизованного общения.
Третий помахал старпому с катера.
— Ты теперь-то хоть не шляпь, когда на буксире.
— Оправдывай доверие, — крикнул Жора.
Кеп ничего не сказал, только сплюнул в воду.
Катер отчалил. Меня Граков так и не заметил.
Старпом ко мне повернулся сияющий:
— Слышь, вожаковый? Может, все и обойдется. — Зашлепал к себе вприпрыжку.
Отчего же нет? — я подумал. Конечно, обойдется, дураков же мы до отчаянья любим. Такой же ты старпом, как я — заслуженный композитор. Политинформации толкать — это ты научился: чего нам империалисты готовят и их пособники, — а поставь тебя на мостик — то курс через берег проложишь, то назад отработаешь не глядя, то даже шлюпку не различишь, какую прежде вываливать. Еще, глядишь, — в кепы выйдешь. Не дай мне, конечно, Бог с таким кепом плавать. А другие, кто поспособнее, будут под тобою ходить — вон хотя бы Жора или даже третий. Не понять мне этого никогда.
И холодно мне было зверски. Не так, чтобы от воздуха, день-то намечался не морозный, а как-то внутри холодно. Я пошел на камбуз.
А кандей, оказывается, пирог затеял. Поставил тесто, в кастрюльке крем сбивал — из масла и сахара.
— Для гостей? — я спросил.
— Зачем? Для вас. Ну, и для гостей тоже. Для меня-то вы все одинаковые.
Постепенно бичи повылезали в салон. Потом пришли шотландцы. И мы этот пирог умяли вместе, на радость кандею, с чаем. Жаль только, выпить было нечего, а то б совсем стали родные. Кандей все печалился:
— Раньше б знать — наливку сотворил бы из конфитюра. И рецепт у меня есть, и конфитюр есть, а вот времени не было — для закваски.
Но мы и так пообщались. Каждый себе по шотландцу отхватил — и общались, не знаю уж на каком языке. Васька Буров — тот себя пальцем тыкал в грудь и говорил:
— Вот я — да? — Васька Буров. Такое у меня форнаме. А по должности так я на этом шипе главный бич, по-русски сказать: артельный. Теперь говори, ты кто? У тебя какое наме и форнаме? Джаб у тебя на шипе какой?
И между прочим, он-то больше всех и выяснил про этих шотландцев.
— Бичи, — говорит, — тут, считайте, одно семейство плавает. Кеп у них всеобщий папаша. Вот этот, долгий-то, которому Сеня-вожаковый конец бросал, так он — младший потрох. Вон те два рыжанчика — Арчи и Фил — старшенький и средний. А те — зятья, у кепа еще две дочки имеются. Один у них только чужой — «маркони», они ему деньгами платят, а себе улов берут. А судно у них — не свое, владельцу еще пятьдесят процентов улова отдают как штык.
— Что ж они ему теперь-то отдадут? — спросил Шурка. Очень ему жалко было семейство.
— А ни шиша. Все ж застраховано. Они еще за свою «Пегушку» компенсацию получат. — «Пегушкой» он 'Герл Пегги' называл. — И с фирмы еще штраф возьмут, которая им двигатель поставила дефектный.
Нам как-то легче стало, что не совсем они пропащие, наши шотландцы.
— А нам бичи, знаете, сколько бы премии отвалили, если бы мы ихний пароход спасли? Пять тыщ фунтов, не меньше.
— Ладно, — сказал Серега. — Нашел, о чем спрашивать.
— А я разве спрашиваю? Сами говорят. Старпом все терся около нас, прямо как тигр на мягких лапах, чуть себе ухо не вывихивал, — да мы вроде политики не касались, все больше по экономическим
