— Авось, выплывем.
— Кто это приказал?
— Что?
— Нагрудник… мне…
— Капитан.
— Врешь, матрос…
— Сказал бы я вам!
Я на него надел нагрудник и завязал тесемки.
— Зря все это, матрос…
Я подумал — действительно зря. Ты-то ведь каким-то дуриком, а выплывешь, а вот «деда» никто не спасет, разве что — Юрочка. Да пока он на свои бицепсы хоть фуфайку напялит, всю шахту зальет. Я бы остался здесь, но мое место — палуба. Может быть, там я понадоблюсь. Но я все-таки постараюсь. Я добегу. Вытащу «деда».
Я довел Гракова до каюты, втолкнул в дверь.
— Матрос, так ты забежишь за мной? Ты обещал…
Я побежал на палубу, встал на трюме, рядом с Серегой и Шуркой. Палубу трясло — от машины, и зубы у меня стучали, нагрудник трясся и бил по животу. Снег и брызги хлестали в лицо, но глаза я не мог закрыть, не смел — потому что увидел камни. Мы все их увидели.
Прожектора их ощупывали во тьме. Волна приливала к ним, взлетала пенистыми фонтанами, и было видно, как шатаются эти камни — черные, осклизлые. Вдруг они ушли из виду, ушли вниз, полубак высоко задрался и пошел прямо на них, на скалу. Машина взревела, как будто пошла вразнос, и винт провернулся в воздухе, а потом ударился об воду. «Дед», наверное, реверс дал, потому что, когда мы снова увидели камни, они уже были подальше. Я оглянулся — стекло в рубке опустили, кеп стоял у штурвала без шапки, в раздраенной телогрейке. Шпаги завертелись, он прислонился к штурвалу грудью и не мог его удержать. Жора и третий кинулись к нему на помощь.
Нос опять подался на камни. Я стоял как раз за мачтой и видел, как она приводилась к середине между камнями. И разглядел черную щель фиорда — прямо против нас; волна на нее накатывала косо и закручивалась по стене: от этого нас стало заносить и развернуло, и мачта прошла мимо. Двигатель снова зачастил, сотряс всю палубу, и мы отошли. Прожектора заметались — то в небо, то упирались в камни. Грунт под камнями был изрыт водоворотами, из воронок летел гравий, барабанил нам в скулу.
Мы опять развернулись — медленно-медленно — и снова стояли против черной щели, ни назад, ни вперед. И вдруг нас рвануло, приподняло — все выше, выше — и понесло на гребне. Камни промелькнули с обеих сторон, а потом волна их накрыла с ревом. Я только успел подумать — пронесло, — и увидел скалу — черную, пропадающую в небе. По ней ручьями текло, и она была совсем рядом, да просто тут же, на палубе. Те, кто стоял у фальшборта, отпрянули к середине. А нос опять стало заносить, и скала пошла прямо на мачту, на нас, на наши головы…
Я зажмурился и встал на колени. И как-то я чувствовал — все тоже присели и скорчились. И у меня губы сами зашевелились — что я такое шептал? Молился я, что ли? Если Ты только есть, спаси нас! Спаси, не ударь! Мы же не взберемся на эти скалы, на них еще никто не взобрался. Спаси — и я в Тебя навсегда поверю, я буду жить, как Ты скажешь, как Ты научишь меня жить… Спаси «деда». Шурку спаси. Спаси «маркони» и Серегу. Бондаря тоже спаси, хоть он мне и враг. Спаси шотландцев — им-то за что второй раз умирать сегодня? Но Ты и так все сделаешь. Ты — есть, я в это верю, я всегда буду верить. Но — не ударь!..
Над головой у меня затрещало, сверху упало что-то, скользнуло по руке, проволока какая-то — ох, это же антенна, «маркониева» антенна! — и что-то тяжкое, железное упало на трюмный брезент рядом с нами — как будто верхушка мачты. Но еще ж не конец, не смерть! И я открыл глаза.
Грохотало уже позади, и двигатель урчал и покашливал в узкости. Прожектора шарили между нависшими стенами, отыскивали поворот. Море храпело за кормой, а мы прошли поворот, и теперь только хлюпало под скалами. Это от нас расходились волны — от носа и от винта, а шторм для нас — кончился.
Я встал на ноги. Колени у меня дрожали, нагрудник тянул книзу пудовой тяжестью. Я развязал тесемки и скинул его. Шурка тоже его скинул. И Серега. И все.
Потом открылась бухта — стоячая вода, без морщинки. В маленьком поселке светились два или три огонька, и тишина была такая, что в ушах звенело.
Мы вышли на середину, и двигатель смолк. Прожектора сразу начали тускнеть, и стало видно, что рассвет уже недалеко, уже посерели сопки, домишки в поселке, суденышки у короткого причала. На трюме валялся обломок мачты, и проволока вилась кольцами. Кто-то ее зачем-то сматывал.
Потом боцман ушел к брашпилю. Пошел молча, с собой никого не звал. Слышен был всплеск и как зазвякала цепь. В рубке опустили все стекла, кто-то высунулся, смотрел на поселок.
А пароход покачивался еще, по инерции. Сутки простоим — успокоится.
Вот тут я и сплоховал. Никогда этого со мной не случалось, с первого дня, как я пришел на море. Едва я успел дойти и свеситься через планшир. «Дед» подошел ко мне, весь дымящийся, в пару, подержал за плечо. Потом дал платок — вытереть рот — и кинул его в воду.
— Ничего, — сказал «дед». — Все, Алексеич, нормально. Моряк, на стоячей воде травишь.
До чего же мне было плохо. И стыдно же до чего — хотя никто как будто на меня не смотрел.
Стукнула дверь — шотландцы выходили на палубу в черных своих роканах-комбинезонах, по двое, по трое, обнявшись, как братья.
Люди как люди. И я ушел с палубы.
5
Почему-то меня не трогали. Я сквозь сон слышал — кого-то еще вызывали на откачку, кто-то возвращался, хлопал дверью, скидывал сапоги. Потом еще, помню, кричали: «Молодой» пришел!.. Примите кончики…' — и я никак понять не мог, какой там еще молодой… И стук помню машины, только не нашей, и где-то под бортом хлюпало, а потом все стихло, и я провалился в черноту.
А проснулся, когда совсем светло было в кубрике. Ну, совсем-то светло у нас не бывает — иллюминатор в подволоке крохотный, — но все можно было различить. Ребята лежали, все почти в телогрейках, поверх одеял. В Ваньки Ободовой койке спал какой-то шотландец в рокане, лицом вниз, даже капюшон не откинул.
А я отчего проснулся? От холода, наверно. Или оттого, что где-то сопело, хлюпало, и я подумал: снова там нахлебали.
Я вышел — увидел бухту, молочно-голубую, всю залитую солнцем. Редкие-редкие неслись облака по голубому небу. Поселок уже проснулся, чернели человечки на снегу, домишки были уже не серые, а ярко- красные, зеленые, желтенькие, и от причала отходили суденышки.
Вот что, оказывается, сопело — у нашего борта буксир стоял, «Молодой». От одного названия мне весело стало — только поглядеть на эту калошу, на трубу ее высоченную. Трюма у нас были открыты, валялись на палубе вынутые бочки, а с «Молодого» тянулись к нам толстые шланги — в оба трюма и в шахту, через дверь.
В трюме двое мужиков заделывали шов. Один в беседке висел, другой ходил по пайолам. Воды там уже осталось по щиколотку.
Я присел на комингс, закурил.
— Смотри-ка, — этот сказал, в беседке, — один живой обнаружился!
— Живой, — говорю. — Только не вашей милостью. Вы-то чего там в Северном оказались, где никто не тонул?
— Да кто ж вас знал, ребятки, что вы с курса уйдете? Мы-то поспели, а вас и во всем квадрате нету. И связи нету. Мы уж подумали: на дно ушли.
— Поспели вы! На нашу панихиду.
