или Серега, говори да не заговаривайся, люди же слушают, когда же я от тебя гуляла, я себя тоже как- нибудь уважаю!' И катер нырнет в темноту, покачивая топовым,[19] повезет наших наивернейших жен, невест и подружек, — я за них ручаюсь, с кем-нибудь из этих и я вот так же прощался.
Одним словом, койки мне сразу не нашлось, а это худо дело, я вам скажу, койка в море — это твое прибежище, в ней не только спишь, в ней читаешь книжки и пишешь письма, в ней штормуешься — это значит, лучше, когда она вдоль киля, а не поперек. Но такой уж я невезучий, это надолго. Ладно, я закинул чемоданчик в верхнюю, у двери, и пошел.
И только я показался в капе, уже меня какой-то верзила кличет, в безрукавке-выворотке, без шапки, в шлепанцах на босу ногу:
— Вахтенный! Флажок почему не поднял?
— Может, он поднят?
— Нет. Мне диспетчер звонит. Надо поднять.
Я влез на ростры,[20] пробрался между шлюпками и поднял флажок — весь замасленный, линялый, в копоти, — разглядит там его диспетчер в бинокль или нет? Я закрепил фал и спустился. А тот меня ждал внизу, на морозе, приплясывал в своих шлепанцах. Ну, такому ничего не сделается — лицо младенческое, румянец по всей щеке, и в пухлых плечах дремучая, должно быть, силища.
— Новенький, аттестат будешь оформлять?
— Матери в Орел.
— А бичихи — нету?
— Нет.
— И алиментов не платишь? Что ж ты такой?
— Такой уж…
— Ну и я такой. — Протянул мне ручищу розовую, в крапинах. — Выбери время, зайди. Ножов моя фамилия. Жора. Второй штурман.
— Хорошо.
— Вот так. Свои будем. Стой вахту, не сачкуй. — Зашлепал к себе вприпрыжку.
Тут меня с берега позвали:
— Вахтенный!
Стоял на пирсе мужичонко, весь в бороде, поматывал концом шланга.
— Воду будем брать ай нет?
— Обязательно, отец.
— Ну и валяй, откупоривай танки-то. Какой я тебе отец? Я еще тебя перемоложе.
Хорошо же я выглядел после вчерашнего!
— Вода у тебя — питьевая?
Он для чего-то на шланг поглядел.
— Нет, вроде мытьевая.
Я вывинтил пробку, приладил шланг, махнул ему рукой. Тот своему напарнику махнул, такому же бородатому. А тот еще кому-то. Так и домахались до водокачки.
— Вахтенный!
Повар кричал с камбуза. Машина привезла продовольствие. Я к ней подвел лебедку, петлей обвязал коровью ногу и затянул.
— Вирайте!
Поплыла мороженая нога с причала на камбуз — торжественно, как знамя. Потом еще мешки перегружали — с картошкой, сухофруктами, вермишелью, черт его знает с чем. И только успел управиться — опять голос, с берега:
— Вахтенный!
Стоит — в шляпе, под ней уши мерзлые, дышит себе на руки.
— Кто воду берет?
— Что значит «кто»? Пароход берет.
— Кто персонально? Фамилия? Шаляй? Почему, матрос Шаляй, питьевую воду в мытьевые танки заливаете? Очистка денег стоит. Народных. Государственных. За границей, например, за это золотом берут. Валютой.
— Мы ж не за границей.
— Тем более. Значит, себя грабим. Кто это приказал?
— Кто шланг давал, сказал — мытьевая.
— Персонально кто? Не помните. Как же так получается? А черт ого знает, как это получается. Все руками махали.
— Что ж теперь, — говорю, — обратно ее качать? Тоже ведь деньги. Народные. Государственные. Опять же, чище помоемся. Тоже ведь проблема!
Озадачился в шляпе.
— Да мне-то, собственно… Только если все начнут питьевую… Непорядок! Вот как мы это определим.
Махнул рукой и пошел. Минуты не прошло, как снова:
— Вахтенный!
Это из рубки старпом — его на отходе вахта. Стоял в окне, как портрет в раме, косил мне на палубу. А там, возле трюма, стоял некто — в барашковой шапке, в пальто с шарфом, в теплых галошах, руки за спиной, наблюдал за берегашами — как они бочки швыряют. Так, думаю, сейчас насчет кранцев будет заливать.
— Ты вахтенный?
Смотрел на меня холодными глазами и морщился. Капитан, конечно, кто же еще. Они всегда посреди палубы останавливаются, а говорить — не спешат. Капитану в море еще много чего придется сказать, ну, а когда он в первый раз ступает на палубу, спешить не надо, а надо сказать такое, чтобы запомнили. Чтоб прониклись.
— Скользко на палубе, вахтенный. Люди упадут и ноги переломают.
Так сразу и переломают. А я думал: он насчет кранцев.
— Сейчас, — говорю, — посыплю.
— Так. А чем будешь посыпать? Солью?
— Нет, говорю, — это инструкцией запрещено. Песком надо.
— А песок у тебя есть?
— Нет. Но достану.
— Новенький, а знаешь. Ну, действуй.
Сказал он свое капитанское слово и пошел к себе в каюту, легонько этак пошатываясь. А я взял лопату, пошел к бочке с солью и стал ее сыпать. Новенький, а знаю. И он тоже знает. Это один гений в газете написал, что от соли настил гниет. И напечатали. Не спросили только — а чем ее, палубу в море поливает, не солью? Потому что — борец за экономию. Как будто, если я ее песком посыплю, это дешевле выйдет. Песок зимой дороже, чем соль. А летом и посыпать не надо.
Ну вот, я и с этим покончил, больше никто меня не звал, и сел я на комингс трюма перекурить. Кто-то выполз из кубрика, пошатался в капе, к трюму подошел и встал над люком. Я вскочил и отодвинул его на полшага.
— Отодвигаешь меня? Ты главный тут?
— Не главный, но вахтенный. Свалишься — мне отвечать.
Тут одна бочка выпала из контейнера, еще с высоты, и раскололась по всем клепкам. Не знаю, отчего, так же и другие падали. Наверное, обруч был с перекалиной.
Он усмехнулся лениво и вдруг сгреб меня за куртку, задышал мне в лицо: гнилью зубной, да с перегаром.
— А я за бочки отвечаю, понял? Потому что я бондарь.
— Пусти, — говорю, — порвешь.
