Он хоть и косой был в дымину, но мертво держал, сильней был меня трезвого. И так смотрел из-под серых своих бровей, с такой медвежьей злобой — просто убить хотел.
Один из берегашей, который внизу был, укладывал бочки в трюме, сказал:
— Что вы, ребята, как не стыдно! Вы ж в море идете, должны быть как братовья.
— Ты помалкивай там, — сказал ему бондарь. Но все-таки oтпустил куртку. Зато поднес кулак к самому лицу. — Убивать таких братовьев.
И пошел обратно в кубрик. Берегаши работу оставили, смотрели ему вслед. Тот, в трюме, спросил:
— Слышь, вахтенный. Неужели же он из-за бочки? Ну, стоит она? Может, чего не поделили? Так лучше не ходить вместе.
— Чего нам делить? Первый раз его вижу.
— Вот дела!
Действительно, я подумал, дела. Ведь тут ничего не попишешь, если не понравились двое друг другу на пароходе. Не из-за бочки, конечно, а просто рылами не сошлись. В море и те, кто нравится, в конце концов надоедают. А тут мы рейс начинаем врагами и врагами, конечно, разойдемся. Даже не поймем, отчего. Может, и правда, не ходить с ним?
— Слышь, вахтенный, — сказал мне тот, из трюма, — ты на это плюнь. Ну, спьяна сказал человек.
— Да чепуха, — говорю, — есть о чем говорить!
— Ну, правильно. Слышь, пошарь там в камбузе — хлебца не найдется ли? Есть захотелось.
Ох, уж эти берегаши. Вечно у моряков чего-нибудь клянчат. Как будто прорва бездонная на траулере.
— Пошарю, — говорю.
— Будь ласков. Может, и мяску найдешь? Или там курку?
На камбузе у кандея[21] пыхтела кастрюля на плите, и два помощника чистили картошку. Сам кандей собачку кормил из миски — рыженькая такая, пушистая, глазенки выпуклые, лобик с зачесиком. Она не ела, а чуть отведывала и ушками все прядала и поджимала лапку. Не верила, что все так хорошо.
— Рубай, Волна, веселей, — кандей ее уговаривал. — Скоро на вахту пойдешь.
Всех портовых собак зовут Волна. А если кобель, то — Прибой. В Тюве-губе она, конечно, сбежит. Не такие они дураки, портовые песики, с нами в море идти. У них программа четкая — за кем-нибудь увяжутся, чуют судового человека, и по нескольку дней живут на пароходе в тепле и сытости, только бы уши не оборвали от широты душевной. А в Тюве — сбегают на берег и на попутных возвращаются в порт. Я все понять не мог, как они различают, кто в море идет, кто в порт, — ведь к одному и тому же причалу подходят. А наверно, по запаху — с моря-то трезвые возвращаются. И настроение совсем не то.
Я спросил у кандея, нет ли чего для берегашей. Он поохал, но вынул из кастрюли кус мяса и завернул в газетку с буханкой черного.
— А сам не покушаешь?
Я со вчерашнего не ел, но как-то и не хотелось.
— Ну, компоту хоть порубай, — дал мне полкастрюли и черпак. — Докончи, все равно мне новый варить.
Сам он лишь папиросу за папиросой курил, худющий, страдальческое лицо в морщинах. Язву, наверное, нажил на камбузах.
Я ел нехотя и поглядывал на его помощников, как они картошку чистят. Каждый глазок они вырезали. Это у кандея и завтра не будет готово. Они, конечно, старались, но — медленно. А мы не работаем медленно. Мы, черт меня задери, все делаем быстро. Потому что удовольствия мало картошку чистить. Или бочки катать. Вот узлы вязать — это иное дело, это я люблю. Но тут ведь все удовольствие — что делаешь это быстро. А картошка — это, как говорил наш старпом из Волоколамска, 'не работа для белого человека'.
Один заметил, что я смотрю, смущенно мне улыбнулся, откинул со лба белесую прядь. Он славный был, но дитя еще пухлогубое.
— Что, — спрашиваю, — рука онемела?
— Да нет, чепуха.
Салаги они, я сразу понял. Моряк старый, конечно, сознался бы. Ничего нет зазорного.
Я кинул черпак в кастрюлю, взял у него нож и показал, как чистить. Чик с одного боку, чирик с другого — и в бак.
— Так же много отходов, — говорит.
— Ну, чисти, как знаешь.
Второй — смуглолицый, раскосый, как бурят, — посмеялся одними губами.
— Друг мой, Алик, всякая наука благо, скажи спасибо.
— Спасибо, — Алик говорит.
Из салона вышел малый в кепчонке, в лыжной замасленной куртке, взял кочергу и сунул в топку. Потом посчитал, сколько нас тут на камбузе.
— Шура! — крикнул туда, в салон. — Четырех учти.
— Я не в счет, — говорю. — На вахте.
— Сиди ты! Вахтенному — полуторную. — Не улыбаясь, наморщенный, угрюмый, сунул мне пятерню. — Фирстов Серега. Компоту оставь запить.
Алика отчего-то всего передернуло. Сказал как-то виновато:
— Пожалуй, и меня не в счет… Я этого не пью. Ни разу не пил.
Раскосый опять посмеялся одними губами.
— Ах, он предпочитает шампанское.
— Разбирайся с вами, котятами, — сказал Серега, — кто чего не пьет!
Кочерга накалилась, он прикурил от нее и пошел в салон. Мы тоже пошли. А Шура там уже распечатал ящик с «Маками» и сливал из флаконов в чистый котелок. Двадцать четыре флакончика стограммовых — это команде на бритье, но никто еще с ними не брился, все палубные выпивают в день отхода. Штурмана на это не посягают, у них свое законное — спирт из компаса, три с чем-то литра на экспедицию, потом они всю дорогу механикам кричат: 'Топи веселей, картушка[22] примерзает!'
Шура веселыми глазами смотрел — что там творится в котелке. А кандей тем временем шлюпочный ящик вскрывал, с галетами.
Рядом с Шурой стояла девка — молоденькая, нахмуренная — держалась за его плечо.
— Шура, — просила его, — когда ж ты со мной поговоришь?
Он только плечом подергивал. А она даже нас не замечала, только его и видела одного. Ну, я б на ее месте тоже по сторонам не заглядывался — такой красивый был парень, просто первый сорт, — глазастый, темнобровый, зубы как жемчуг. Он, поди, и сам своей красоты не знал, а то бы девки за ним по всем причалам пошли толпою. А может, и ходили. Но все равно, наши ребята себя не знают. Вот и Серега был бы ничего, — хотя не сравнить его с Шуркой, — черен, как деготь, и синеглазый, это ведь редко встретишь, но уж как рыло свое угрюмое наморщит, лет на десять ему больше дашь.
Шура из котелка разлил по кружкам и мне почему-то первому поставил.
— Хватани, кореш.
Сам же не брал себе, пока все не расхватали. Смотрел на меня, улыбался мне весело. Вот с ним-то мы поладим. И с Серегой, наверное, тоже. Не знаю, как объяснить вам, отчего я это почувствовал.
— Сам откуда, кореш?
— Орловский.
— Ну, ты даешь! Земляки почти, я изо Мценска. Давай, земеля, грохнем.
Даже его провожающая поглядела на меня милостиво. Потом мы грохнули, она тоже пригубила из его кружки и сморщилась, замахала рукою около рта. Мы слегка пригорюнились, быстренько запили компотом и потянулись за галетами. Салаги долго не решались, смотрели на нас — не умрем ли? Нет, живы, — потом раскосый глотнул все разом, подобрал живот и выдохнул в подволок. Алик же пил судорожными глоточками
