Пусть жалок раб в селении глухом,
Далеком от тебя, как своды неба эти,
Но если женщина грустит о нем,
Я вижу в этом знак, что стоит жить на свете.
1
Я лез по трапу и видел — оба прожектора врублены, но светят, что называется, один другому: заряд валил, какого я не видывал. Снизу его хоть смывало волной, а на мачте, на вантах нарастали бороды, как на соснах в тайге.
Сколько прошло, как Серега обратно побежал на руль, а в кубриках не шевельнулись. Один я вышел сдуру. Вдруг из снега вынырнула фигура огромная, лица не видно под капюшоном. Надвинулась на меня, и я узнал «деда».
— Ты, Алексеич? — потащил меня вниз. — Почему ж не выходят? Работа есть на палубе.
На комингсе кто-то сидел. «Дед» об него споткнулся, выругался и посветил фонарем. Это Митрохин сидел, таращил глаза.
— Совсем хорошо. Еще один пробудился. Но я — то знал, что он спит, хотя оделся и пересел сюда из койки. Я его взял под мышки и отсадил.
— Подымайсь!
Не шевельнулись.
— Да, — сказал «дед». — Так не выйдет. Он перешагнул в середину кубрика, раскинул сапоги, роканы, телогрейки, стал отдергивать занавески.
— Сварщик! — «Дед» узнал Шурку, стал его трясти. — Замлел, сварщик? Ну, встанем, подымемся…
Шурка замычал, но глаз не открыл. «Дед» его вытащил, пересадил на стол. Шуркино лицо запрокинулось — совсем неживое.
— Ты подержи его, — сказал «дед». — Этот-то наш, в активе, Я за другого примусь.
Другой был Васька Буров. Лежал он такой успокоенный, руки на груди, бороденка выставилась в подволок. Хоть медяки ему клади на веки. «Дед» к нему присел на койку, взял за плечи и посадил.
— Вставай, артельный! Не спишь ведь.
— Ну, не сплю, — сказал Васька с закрытыми глазами.
— Людям надо помочь, такое положение. Я-то думал — артельный наш, главный бич, первым на палубу вышел, другим пример показал. А ты тут лежишь. В белой рубашоночке, хорошенький такой… Помирать что ли собрался?
— Тебе-то что?
— Да зачем же, это само к нам придет. А люди без нас погибнут, если ты не встанешь.
— Какой там еще шотландец! Никуда я не выйду.
— Выйдешь. Я не шутя говорю.
— 'Дед', — я сказал, — ты только не бей его.
— Зачем? Он сам встанет.
Шуркина голова перевалилась ко мне на плечо. Он мычал и понемногу очухивался. А «дед» встряхнул Ваську, и Васька открыл глаза. Лицо у него сморщилось, вот-вот он заплачет.
— Сами-то уже пузыри пускаем.
— Но у нас-то хоть надежда есть. А у них — никакой. Ну, артельный! О чем ты думаешь, мне хоть скажи…
— Мало ли о чем… Чего ты с меня начал? Молодые есть. А я — старый.
— Сколько же тебе?
— Сорок два.
— Вот это здорово! Что ж про меня-то говорить? Совсем, значит, песочница? Нет, это неинтересный разговор.
'Дед' его вытащил из койки. Васька встал на ноги и всхлипнул.
— Где его шапка? Ты, сварщик!
Шурка наклонился молча и поднял Васькину шапку.
— На! — сказал «дед». — Лысину прикрой, молодой будешь.
Васька, под нахлобученной шапкой, опять закрыл глаза и всхлипнул:
— Все равно же я опять лягу.
— Ложись, черт с тобой, — «дед» рассердился, — Смотреть на тебя, чучело!..
Васька наклонился за своей телогрейкой. «Дед» подошел к салагам:
— Ну, а как романтики наши? Встанут нам помочь?
— Встали уже. — Димка с запухшими глазами покачался сидя и спустил ноги. — Алик, не спишь?
Алик молча полез из койки. «Дед» пошел в соседний кубрик. Там дверь была на крючке, он подергал, потом навалился плечом и вломился в темноту.
— Почему лежим, когда артельный встал?
— Иди ты… — бондарь ему ответил. И сказал, куда идти. В такое жуткое и далекое, что и не придумаешь.
'Дед' ему не дал закончить. Смачно ударил кулак, и рев раздался, дикое какое-то рычание, и чье-то тело шмякнулось. Там свалка началась, сапоги стучали, хриплая ругань доносилась. Я вмиг озверел и кинулся за «дедом». До смерти испугался, что они там его забьют — ударят чем-нибудь по голове спросонья. Но «дед» вышел мне навстречу.
— Ступай на палубу. Ты у меня первым должен выйти.
Я пошел и оглянулся — «дед» вламывался в боцманскую каюту. Оттуда метнулся свет, а в луче вылетел дрифтер — босоногий, в исподнем. Затем дрифтеровы сапоги вылетели и дрифтерова телогрейка, а после тем же порядком боцманское хозяйство полетело и напоследок — сам боцман.
— Встаем, чего шуметь-то?
Боцман держался за скулу и сплевывал. «Дед» вышел, толкнул его обратно в каюту и поднялся ко мне. Лицо у него было белое, страшное, на лбу выступили крупные капли. Он дышал хрипло и вдруг закрыл глаза, навалился на меня — тяжелый и вялый. Я хотел его посадить на трап. Но он отдышался.
— Ничего, — сказал, — подымутся, не могут не подняться. Повезло нам с этим шотландцем.
— Как ты? Стоять можешь? Плохо тебе?
— Стою… Проследить надо, чтоб все вышли.
Он опять спустился. Там шла уже мирная возня, хотя кто-то еще поругивался, отводил душу, — но поднимались, как на выметку.
В кап вылез дрифтер — с помятой рожей. Стоял, ежился, грел руки под мышками, и варежки зажал между колен.
— Все, дриф, — сказал я ему. — Труба твоему сизалю.
Он спросил равнодушно:
— Сети обрубил? И дурак. Такая рыба сидела. Ты буй-то хоть привязал, горящий?
— А что он их — удержит?
— Подобрали бы… Если живы будем.
— Где? На скалах?
Вылез в кап бондарь.
— Слыхал? — дрифтер его спросил. — Отличился наш Сеня-вожаковый, порядок угробил. Всю команду без коньяка оставил.
Бондарь покосился на меня со злобой. Еще он после свалки не остыл.
— Допрыгался, падло? Один за всех решил? Валяй, только я тебе в тюрягу передачку не понесу, не жди. — Потом увидел мое растерзанное плечо и сказал, глядя в сторону: — Растирай, а то рука онемеет.
