Будешь ты нам помощник!
Боцман тоже поднялся, покачался с ноги на ногу.
— Вот дьявол-то паршивый, — сказал, — нашел же время тонуть! Ну, чо стоим? Раз уж не спим, работать будем.
— Сейчас «дед» ЦУ[62] даст, — сказал дрифтер.
— А что нам «дед», сами не сладим? — Боцман приложил ладони ко рту. Эй, на мостике! Питание на брашпиль! Из рубки донеслось:
— Даем питание…
И сразу прожектора потускнели. Вот тебе и питание. Брашпиль еле тянул, двух якорей не потащил сразу, да и по одному едва-едва.
— Свисла машиненка, — сказал дрифтер. — Так только кота тащить. Ох и надоел же мне этот пароход! — Взял багор с полатей, зацеплял и подтягивал якорную цепь за звенья, вроде бы помогал машине.
— Боцман, — позвал «дед». — Ты парус-то — помнишь, где у тебя?
Боцман заворчал:
— В форпике! Где ж ему быть?
'Дед' заснеженной глыбой пробрался к нам на полубак, нашарил форпиковый люк сапогом, зазвякал задрайкой.
— Погоди ты! — боцман не вынес. — Ты в мое-то хозяйство не лазий. В форпик нахлебаем, так это нам в кубрик натечет.
Он сам его отдраил, а мы — кто присел на корточки, кто лег на палубу, чтоб хоть защитить немного форпик от носовой волны. Боцман там долго возился в темноте, чем-то гремел, звякал.
— Где ж он тут есть, мой хороший? Где ж я его сложил? Да посветите хоть, черти!
'Дед' просунул в люк руку с фонарем. Боцман сидел на каких-то канистрах, с парусом на коленях.
— Да он же у тебя!
— Ну! Так ты думаешь — я его ищу? Я фаловый угол ищу. Специально я его сложил, кверху дощечкой, а вот не нахожу. Нет, это шкотовый…
Дрифтер заорал:
— Да тащи! Тут разберемся!
— Разберешься ты. Вот нашел! — Протиснул сложенную парусину в люк. Руку-то не оборвите, я за фаловый держусь.
Он его не отпускал, ухитрился одной рукой задраить люк, а потом бежал за нами по палубе, спотыкался и все-таки держал. Парусина развернулась у нас, углы волочились по воде и набухали, тяжелели, дрифтер в них запутался и упал. К нам еще несколько кинулись навстречу, подхватили, поволокли к мачте. А боцман все держался за свой угол.
— Держу, держу, ребятки! Главное — фаловый не потерять.
Парусину свалили на трюмный брезент. Она уже почти вся распеленалась, разлезлась тяжелыми складками и покрывалась снегом, покуда он ее привязывал к грота-фалу.
Из рубки кричали:
— Боцман! Что там с парусом? Есть парус?
— Щас будет!
Он подпрыгнул и повис на фале, с ним еще двое повисли, и парусина намокшая, тяжелая тряпища — дернулась, поползла вверх по мачте, а книзу спадала серыми складками, почти даже не гнущимися. А мы, времени не теряя, разносили нижнюю шкаторину[63] по стреле, которая теперь стала гиком, и привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое еще и еще перехватывали фал, передняя шкаторина ползла, вытягивалась вдоль мачты, и постепенно складки расправлялись, уже начали набиваться ветром, уже и гик начал дергаться. И тут парусина ожила, первый хлопок был — как будто кувалдой по бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо — косой дугой, латы на нем затрещали, с них посыпались сосульки. Холод палил нам лица, сжигал брови и губы, но мы стояли, задравши головы, и что-то в эту минуту в нас самих переменилось: ведь это была уже не тряпка, а — парус, парус, белое крыло над черной погибелью; такой же он был, как триста лет назад, когда мы по свету бродили героями и не знали еще этих вонючих машин, которые и отказывают в неподходящую минуту. И даже поверилось, что раз мы это чудо сделали — еще, быть может, не все потеряно, еще мы выберемся, увидим берег.
'Дед' послюнил палец — хотя зачем его было слюнить? — поднял кверху, сказал:
— Полный бакштаг левого галса!
Я увидел его лицо под капюшоном — все в морщинах и молодое.
— Боцман! Спасибо тебе за парус!
— Да кой-чего смыслим! — боцман ему ответил. — Не совсем по ж… деревянные.
— Молодец! Давай мне теперь четверых на откачку.
2
Помпа была там же, где мы ее и бросили — в узкости, под фальшбортом, только еще снегом засыпана и завалена брезентом — с брашпиля. Вон его куда занесло.
Вчетвером — Шурка еще, Алик и Васька Буров — мы эту дуру опять перевалили через комингс. Опустили шланг и тут лишь вспомнили, что он же не достает до воды.
— А хрен с ним, не достает! — сказал Шурка. — Сейчас придумаем, чтоб доставал. Вниз ее, сволочь, смайнаем. — Он уже лез по трапу и помпу рвал на себя.
— Нелогично, — сказал Алик. — Он тогда доверху не достанет. Что от носа до хвоста, что от хвоста до носа — тот же крокодил.
— Тащи, крокодил!
— Да чего ты хочешь? — я спросил.
— Чего, чего! На верстак поставим, все же повыше. А ты, салага, вниз не ходи, шланг будешь держать.
Стащили на верстак. Я на одном плече встал. Шурка на другом, а Васька внизу, в воде, нажимал то на мой рычаг, то на Шуркин. Шланг зашевелился, помпа пошла тяжело.
— Качаем, ребята! — Шурка обрадовался. — Ну, как там, салага, не достает?
— Прелестно! — Алик ответил сверху. — Только его держать не надо. Я его просто дверью прижал. А сам буду ведром помалу. — Спустил ведро на штертике, зачерпнул и потащил кверху.
Очень нам это понравилось. Хоть и расплескивалась половина. Алик смеялся:
— Малая механизация!
— Растет салага, — сказал Шурка. — Такой умный стал — прямо дельфин.
— Дельфины — интеллектуалы моря. Нам до них далеко!
— Ты качай, качай! Не откачаемся — близко будем.
— Скажи мне, Шура, почему же мы раньше до этого не додумались?
— До чего?
— Помпу на верстак.
— Не все ж сразу. Ты качай!
— А все-таки, Шура?
— Уймись ты, салага. Там люди гибнут, а ты разговоры разговариваешь. Качай!
Салага, однако ж, не унимался.
— Бедные мои бичи, — сказал он, — вот сейчас вы мне нравитесь.
— Ну? — спросил Васька. — Чем же?
— Вы мне сильно нравитесь, бичи.
Шурка спросил:
— Ты, часом, не рехнулся? А то скажи, сменят тебя.
