Швендер. Капитан-лейтенант в своем стремлении любой ценой спасти себе жизнь представлял жалкое зрелище.
В Гамбурге все подсудимые были признаны виновными. Экка, Вайспфеннига и Гофмана приговорили к расстрелу, Ленца — к пожизненному заключению, Швендера — к 15 годам тюрьмы. Трибунал учел, что он был вынужден выполнить приказание.
Все подсудимые, сославшись на пресловутый приказ «Лакония», в один голос заявили о своей невиновности. После прочтения прокурором показаний греческого моряка Мюсиса, Экк продолжал утверждать, что вовсе не собирался никого убивать. Он, дескать, просто боялся, что плавающие обломки, плоты и шлюпки позволят обнаружить его субмарину, и поэтому распорядился их уничтожить.
На Нюрнбергском процессе Экк был допрошен в качестве свидетеля. Здесь он столкнулся с Деницем, который настаивал, что его подчиненный неправильно истолковал приказ командира. 30 ноября 1945 года осужденных привезли на расположенное в предместье Гамбурга Боргелер-Егер стрельбище и с прикрытыми повязками глазами привязали к столбам. Через несколько секунд утреннюю тишину вспорол ружейный залп, под ноги солдат из расстрельного взвода посыпались горячие гильзы. Приговор английского военного трибунала был приведен в исполнение.
Зарождение сомнений
Лампа в канцелярии штаба флотилии была прикрыта сделанным из газеты абажуром. В ее тусклом свете с трудом угадывался силуэт сидящего за столом человека. Здание, в котором размещалась административно-хозяйственная часть штаба, в очередной раз подверглось сильному бомбовому удару. Теперь ее разместили в небольшом доходном доме на окраине Бреста. Писарю досталось место в одной комнате с каптенармусом. Сюда постоянно приходили люди, его это крайне раздражало, заставляя засиживаться до ночи, чтобы уладить наиболее срочные дела. Утешало лишь одно обстоятельство: из-за обострившейся обстановки в городе никого особенно не тянуло в увольнительную.
Дверь распахнулась, поток воздуха слегка качнул лампу. Обер-ефрейтор в измятой матросской форме шагнул через порог, поставил на пол потрепанный чемодан и, не слишком заботясь о военной выправке, пробормотал сквозь зубы:
— Прибыл из отпуска для дальнейшего прохождения службы.
Писарь поднес к глазам отпускное свидетельство и удивленно вскинул кустистые брови:
— Парень, ты что, спятил? Задержался на целых два дня!
— Мне его продлили в окружной комендатуре в Кельне. Отметка на обратной стороне.
Писарь перевернул отпускное свидетельство и сразу же понял, какое несчастье постигло его собеседника.
— Выходит, в Кельне ужас что творится? Город весь разбомбили? — почему-то понизив голос спросил он.
Обер-ефрейтор лишь небрежно отмахнулся в ответ.
— Тебе не повезло, дружище, — в голосе писаря прозвучали сочувственные нотки. — Твоя лодка все еще стоит у пирса. Экипаж в казарме ждет приказа. Автобус туда уходит через две-три минуты. Давай иди, а я пока созвонюсь с ними.
Обер-ефрейтор с отрешенным видом стоял под стеклянным козырьком остановки. Он так радовался предстоящему отпуску, но эта жуткая ночь в Кельне оказалась самой страшной в его жизни. В его памяти навсегда запечатлелось белое как мел, растерянное лицо отца. И еще его теперь неотступно преследовали едкий запах обгоревшего кирпича, краски, бревен и вид багрового от пожаров неба.
От мрачных раздумий его тогда на какое-то время отвлек пожилой солдат. Поезд, на котором они возвращались из отпуска, на полтора часа застрял неподалеку от Парижа. Приближающийся гул моторов заставил обер-ефрейтора вздрогнуть. Он никак не мог вспомнить, о чем они говорили, когда за окнами купе содрогалась, принимая тяжелые бомбы, земля. На прощание солдат сунул ему в руку листок бумаги. Обер- ефрейтор не посмотрел на него. Тем не менее этот листок по-прежнему лежал у него в кармане.
Утром он доложил о своем прибытии в часть командиру подводной лодки.
— Что там случилось в Кельне? — осведомился молодой офицер, нервно поглаживая пересекавший его лицо от лба до подбородка багровый рубец шрама. — Писарь сказал мне, что вам на два дня продлили отпуск.
— Моя мать и сестры… — несколько раз судорожно сглотнув, начал бессвязно рассказывать обер- ефрейтор. — Нашего дома больше нет… Отца я нашел только через пару дней. Он был вне себя от горя… Потом мы долго рылись в развалинах… И вот… Нужно было кремировать их тела, и в комендатуре дали мне еще два дня.
Командир встал и неизвестно зачем прошелся взад-вперед по комнате. Затем он подошел к обер- ефрейтору, с сочувственным выражением лица положил ему руку на плечо и произнес обычную в таких случаях фразу:
— Примите мои соболезнования, камрад! Нам всем сейчас очень нелегко. Но именно в этой войне нам нужно, как никогда, быть стойкими и мужественными. Так сказал гросс-адмирал Дениц. И пусть утрата близких и родных еще теснее сплотит наш экипаж. И тогда врагу пощады не будет!
— Так точно, господин обер-лейтенант!
— Не бойтесь поделиться со мной вашими заботами, — командир с отеческой миной посмотрел на подчиненного и сразу же отвернулся. — Идите, отдохните хорошенько. Я освобождаю вас от всех обязанностей. Как вы знаете, в любой момент мы можем выйти в море и нам никак нельзя ударить в грязь лицом.
Оставшись один, командир вызвал к себе старшего помощника и приказал внимательно следить за поведением обер-ефрейтора. Старший помощник согласно кивнул головой. После массированных бомбардировок городов в северо-западной части Германии на всех совещаниях младшего командного состава от них все более настойчиво требовали обращать внимание на отдельные высказывания отпускников. Поэтому, выйдя от командира, старший помощник подошел к обер-боцману и попросил его найти кого-нибудь, кто смог бы отвлечь обер-ефрейтора от «дурных мыслей» и заодно незамедлительно докладывал бы о всех его «пораженческих высказываниях».
Обер-боцман понял, что из него хотят сделать шпика. Ему очень не хотелось заниматься таким грязным делом и лезть в душу к сослуживцу. Тем не менее он дал такое же задание младшему ефрейтору. Почти каждый немец, хоть раз соприкоснувшийся с созданной нацистами дьявольской системой слежки и контроля за «образом мыслей», уже подсознательно испытывал страх перед ней.
Старший ефрейтор беспокойно ворочался на койке. Мысли сплелись в клубок, и он не мог его распутать. Он никак не мог забыть о листке бумаги, спрятанном теперь под простыню. Это было «Обращение к солдатам вермахта и всем немцам в Южной Франции», написанное членами Национального комитета «Свободная Германия в Южной Франции».[36] После его прочтения обер-ефрейтор долго мучился в поисках ответа на самый важный для него и многих других вопрос: во имя чего он рискует жизнью?
Три года назад под впечатлением «подвигов Прина» он добровольно пошел служить на флот и был вне себя от радости, когда узнал, что его зачислили в расположенный в Вильгельмсхафене IV флотский экипаж. Где они сейчас, его тогдашние товарищи? Почти все они хотели стать подводниками и к этому времени в большинстве своем покоились на дне или, в лучшем случае, оказались в плену. «Не вернулся из боевого похода» — всякий раз эта затертая казенная формулировка заставляла его вздрагивать. А где ребята, с которыми он вместе учился в Кельне? Их тоже уже почти никого не осталось в живых. Он вспомнил приведенные в листовке цифры.
С лета 1943 года общие потери вермахта в живой силе составили четыре миллиона человек. Подумать только, четыре миллиона! А сколько погибло во время воздушных налетов? Но наиболее сильное впечатление на него произвели последние строчки листовки: «От вас и только от вас зависит, будет ли наше отечество низвергнуто в пропасть. Пока еще есть возможность выбрать другой путь». Но какой именно?
