– ...так он мне пишет, что волнуется – от Аннушки ничего давно не было. Я бы ей позвонил, но у нее, сколько мне известно, нет телефона. Если не трудно передайте ей...
– Что передать?
– Мои слова.
– Какие именно слова?
– Виктор, дорогой мой Виктор, можно я вам скажу кое-что? У вас есть одна неприятная черта – неприятная и, я бы сказал, нежизненная, мешающая жить, непрактичная: вы всегда почему-то считаете собеседника глупее вас... Я заранее прошу прощения, но – Тайка в кухне? Она не слышит – что вы выступаете передо мной? Я прекрасно понял, о чем вы говорили – и в этом вопросе с вами солидарен...
– Я вроде бы говорил о погоде.
– Можно я закончу? Речь у нас шла о разочаровании, общем разочаровании. Но хочу вам напомнить – каждый свое собственное разочарование носит с собой. Вот я: пришел в больницу, а на меня – как на дикаря!.. Конечно – они знают все тайны подсознательного, а я – советский коновал... Что я должен был делать? У меня буквально сердце кровью обливалось: множество больных, которых можно вылечить ме- ди-ка-мен-та-ми! Не болтовней, а определенными инъекциями...
– Серой под кожу?
– Дурачок вы. Причем здесь сера под кожу... А они – ведут свои психологические беседы! У человека – типичнейшая вялотекущая шизофрения, бред реформаторства, его лечить надо, а они ему потакают, лясы с ним точат! Невроз, фобия... Я ему на свой страх и риск дал восемь таблеток банального элатрола в день – и через три недели бред у него поблек! А по-вашему: надо было сказать – хрен с ним совсем, я никому не нужен, все пропало?!
Теперь, несмотря на все препятствия, я добился возможности лечить своих больных, как я считаю нужным!
– Молодое Государство; все находится... в движении. Надо как-то спокойней, уверенней относиться к происходящему... Слава Плотников мне пишет: «Качественного отличия степеней подавления свободы, которого мы ждали – не существует: только количественное...»! Английской свободы хватало всему миру, это – образец для всех западных демократий, а ему – все мало! Конечно, в Израиле еще сложнее. Но знаете – я циник-оптимист. Если все говно, то в этом говне лично для меня как-то проще, чем в советском. А будет еще проще – года через два-три...
Верста, стоя в дверях с подносом, корчила мне богопротивные рожи.
Я глядел под стол: у Старчевского – девичьи пальчики на ногах, размер обувки не выше тридцать седьмого! Отдельные, полупрозрачные, с умеренными ноготками, лежали пальчики в открытой сандалии...
Написать раз виденному Плотникову: «Приезжай, помянем»?.. А потом – сходим к Муле Старчевскому – он нас бесплатно каким-нибудь инсулинчиком накачает, и поблекнет наш бред, Плотников.
«Дорогой Святослав, я Вас почти не знаю, и Вы меня, вероятно, не помните... Я дружил с Вашей знакомой, а она почему-то повесилась... Это произвело на меня (и на Старчевского...) тяжелое впечатление.»
Уважающий Вас, Виктор!!!
Верста распространила чашки по столу.
Старчевский уже потрагивал ложечкой сахар.
«Судебная медицина». Раздел «Учение о смерти». Мозг превращается в грязнозеленую маркую массу, на правой голени – гнилостная сеть, кожа почернела и подсохла, отстает лоскутьями, матка выворачивается наружу – так называемые «посмертные роды».
Здравствуй, Анечка, как отдыхалось тебе на Вечном Курорте – между Эли Машияхом и Нисимом Атиэ, как грелось в приблудных солдатских носках из серой крученой шерсти, как плясалось в новом платье и с платиновой цепочкой на правой голени без гнилостной сети, как тебе купалось – всегда у бережка, москвички плавать, дуры, не умеют. Поедем с тобой для начала на Мертвое море, там проще плавать научиться: вода держит... Давай так: жду тебя в двенадцать у Дамасских Ворот – пойдем в «Иерусалимские сласти», поедим трефных тартинок – копыта нераздвоены и чешуи нет; сходим с Стенке – я там давно не был; если не устанешь – пойдем в Гефсиманию, потреплемся по-русски с монашками: арабки, свободно владеют. К семи-полвосьмого пойдет транспорт, сядем, Анечка, в комфортабельный «ЗИМ»...
... – вот отсутствие транспорта по субботам – это как раз чистейшая фикция. У меня есть машина – и я еду, не позволяю, чтобы меня насильственно обращали в иудаизм. В Америке по субботам в синагоги на машинах ездят – ну и что? Ничего. Зато бедный Виктор должен быть правоверным поневоле.
Потому он и сидит столь мрачно-ступорозный... Вы же знаете все психиатрические термины, так? Вроде «серы под кожу»... Иногда, кстати, ничего другого и невозможно применить... Когда хирурги вас кромсают ножами, вы на них не сердитесь, Виктор!? Да... Отсюда элементы религиозного засилья. Читали, они камни бросают в машины? Это можно. Если ничего не делать всю неделю, только комментировать Талмуд, то в субботу можно и дома посидеть, отдохнуть. А я работаю как проклятый, – и в субботу могу себе позволить съездить к друзьям, к морю... Пусть сделают два выходных дня: для правоверных – суббота, а для нас, грешных, воскресенье, как во всем цивилизованном мире... Да, Таечка? что вы на это скажете?
– Ничего, Муля, не скажу. Спросите у Вити.
Верста мне этот талмудический вечерок простит не раньше чем через полтора часа...
Старчевский допил кофе до уровня нижнего лепестка тюльпанной грозди, изображенной на чашке.
– Виктор, вас подвезти до Центральной Автобусной? – стал собираться, стал уходить...
– Верста, привет, – сказал я.
– До встречи, Таечка, милая, – сказал Старчевский.
– Приезжайте, Муля, – сказала Верста. Мы поехали в Ялту.
Через три четверти часа я вернулся к Версте, истратив на такси последнюю сотню – автобусы не ходили.
– Ты совсем охуел?
– Я так понимаю, ты желаешь сказать, что надо было мне остаться и дать твоему товарищу-психиатру возможность поговорить с остальными общими товарищами и друзьями о том, с кем ты спишь.
– Витька, не надо врать, противно! Ты же уехал из-за себя, а не из-за меня. Тебе забить, кто и что про меня скажет! Это ты, блядь, не хотел, чтобы Муля знал, где ты ночуешь!! Ты же гордый, ты суровый, ты скрытный, твоя жизнь – загадка для человечества!.. Скажи, зачем ты постоянно врешь, причем по пустякам? Ни в чем серьезном соврать не можешь, а по мелочам – врешь?..
9
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Спи, Верста, спи, тупая ты, как я не знаю что, спи, чего ты плачешь, что я тебе сделал, я просто так – пошутил, я ему не хотел говорить, что Анька умерла, а этому Плотникову я сам завтра напишу, ну не буду же я сейчас вставать и письма писать, у меня руки не двигаются, ну перестань, я тебе серьезно говорю – перестань, давай-давай, повернись на правый бок – дам овса тебе мешок, приходи к нам, тетя-кошка, нашу мышку покачать, ладно – не хочешь колыбельной песни, расскажу тебе колыбельную сказку, солдатскую, хочешь?..
Вся подушка была вывожена в мокром, разведенном слезами Версты, сигаретном пепле, одеяло комом выпирало из пододеяльника, а Верста рыдала и рыдала – столь горько, – что я вылетел прыжком из постели, – хрястнула под пяткой спичечница, – и прижимая ладонью к ребрам онемелое от грохота сердце, рявкнул:
– Заткнись, гадина!!!
И Верста, длиннючая, Коломенская, воздвиглась на кровати, трясясь крошечными дряблыми молочными железками, головой чуть ли не под потолок, удвоилась черною тенью –
– Пошел вон, подонок, сука ебаная, жиртрест...
Жиртрест, не чуяный двадцать лет без малого, мгновенно насел на меня раскаленным конусом – с
